Он летел по своей короткой траектории и точно говорил всем, кто наблюдает его: «Спешите, ищите правильный путь. Жизнь коротка, но нужно прожить ее ярко».
— Эта штука не догадывается, что скоро перестанет быть интересной, — сказал я.
— Кто?
— Луна.
Боже, как нам трудно было преодолеть целый забор условностей, чтобы сказать то, что действительно волновало обоих.
— У меня в классе есть Смирнов: он бредит лунными книжками.
— Отличник?
— Что вы! Ему некогда учить уроки. Он чертит космические карты.
— Тогда его нужно готовить к полету на Луну или на какую-нибудь звезду. Вот, например, на ту, что подмигивает.
Клянусь, глупее я еще никогда ничего не говорил! Из головы словно бы вычерпали все мысли.
Мила засмеялась. Оказывается, в моих словах ей почудился юмор.
— Почему вы уезжаете? — спросил я и сразу же понял, что это конец всему: моим ожиданиям, неопределенности, которая дает человеку надежду.
Мила ответила не сразу.
— Анатолий хочет поступить в аспирантуру.
Вранье! Ох, какое это было вранье! Я не мог уже остановиться. Нужно было действовать ва-банк: все или ничего.
— Вы расходитесь.
Я испугался своего голоса, чужого, хриплого.
— Мне стыдно за сегодняшний вечер, — тихо сказала она. — Как-то унизительно… А потом эти тосты… и вы…
— Я?
— Вы все знали. Я чувствовала.
— Не уезжайте, — почти крикнул я. — Пусть он едет один. А вы останьтесь. Вы же привыкли к ребятам… к поселку… — Я опять говорил чушь, совсем не то, что должен был сказать.
— Я не могу остаться, — наконец сказала она.
— Почему? Почему не можете?
Я положил руки на ее плечи и заставил посмотреть мне в глаза. «А для чего оставаться? — говорил ее взгляд. — Что меня здесь ждет?» Но она сказала:
— Меня никто не поймет. Сколько будет разговоров: учительница разошлась с мужем!
Мне хотелось сказать ей о своей любви, о том, что уже давно, еще с той самой истории с Глебовым, я думаю о ней, но я опять сказал другое:
— Ерунда! Значит, по-вашему, лучше обманывать себя и своих знакомых? Вы же его не любите!
— Мне нужно уехать, — повторила Мила. — Я поеду к маме в Ярославль и поживу там.
— Но вы вернетесь?
Я еле произнес эту фразу. Это был конец, конец глупым ожиданиям.
— Не знаю…
— Мне это важно, — настаивал я. — Я должен знать.
Мила подняла глаза. Нет, я ни в чем не ошибся. Все, о чем мы говорили, не имело никакого смысла по сравнению с тем взглядом, который увидел я.
— Зачем?
— Я буду ждать тебя.
Я не мог произнести «вы». Мила отступила в сторону.
— Понимаешь… — почти обреченно сказала она. — Я должна поехать к маме…
Ее губы были горячими и мягкими, а слезы солеными-солеными.
— Понимаешь, — шепотом повторила она, — я должна уехать. Разве у тебя не было такого… когда больше всего нужна мама?
ЧАСТЬ II
Глава первая
Зав. кафедрой патологической физиологии Яков Романович Палин сидит за столом спокойный и невозмутимый. В руках Палина роговые очки, периодически он щелкает дужками, и это, пожалуй, единственное, что выдает напряженность беседы. Собеседник Палина — профессор кафедры хирургии Михаил Борисович Незвецкий, худой, нервный; он шагает по кабинету, резко поворачиваясь у стенки, и бросает взгляды на Палина. В стороне от профессоров, точно отражение своего спокойного шефа — патофизиолога Палина, сидит аспирант Станислав Корнев.
— Как научный руководитель, — говорит Яков Романович медленно и поглаживает рукой по бритому черепу, будто одобряя себя, — я больше не имею права поддерживать эти эксперименты. Достаточно года, потерянного Станиславом Андреевичем Корневым при нашем обоюдном попустительстве. Ясно, что диссертационного плана мы уже выполнить не сумеем. (Лицо Незвецкого скривилось, как от зубной боли.) Вы не хотите согласиться? (Яков Романович щелкает очками, отсчитывает три раза.) Хорошо. Давайте подумаем, в чем можно обвинить кафедру. В косности? Нет. Мы разрешили заниматься Корневу проблемой, которая нужна кафедре хирургии (он подчеркнул «хирургии»), хотя знали, что аспирант не закончил своей плановой работы. Может быть, мы не создали условий? Нет. Институт выделил деньги и аппаратуру. Кроме того, месяц назад Корнев ездил в Москву, чтобы встретиться на симпозиуме гистохимиков о профессором Ивановским. Мы надеялись (он опять подчеркнул это слово), надеялись, что мысли Ивановского окажутся более результативными, но увы…