И сколько ему — десятый? Да, десятый.
Мысли текли еле-еле.
А я-то считал, что чист перед нею, плохо она меня не должна помнить. Как можно о юности помнить плохо?
И еще я подумал, что в моей жизни были женщины, умные и глупые, одинокие и отчаявшиеся. К одним я бывал совершенно безразличен, легко встречался и легко расходился, другие нравились мне больше, но и они исчезали, я забывал их совершенно: лицо, голос, манеры. Иногда сам удивлялся, что в памяти ничего не оставалось. Потом была Рита. Встретились два человека, помыкались семь лет друг возле друга, остались совершенно чужими.
Но Машу я не забывал. Все, что касалось ее, жило во мне и будто бы ждало своей минуты. Вот она, серьезная и еще чужая, на одной из первых лекций, а я так стараюсь обратить на себя ее взгляд. Вот она, неестественно возбужденная, бледная, с расширенными зрачками, у того дерева на берегу Прокши.
Так вот как все было! А я ничего не видел. Теперь-то понятна цена тому безразличию, с которым она заявила, что меня не любит.
Люся стояла в дверях и с испугом ждала, что я сделаю дальше. Видимо, мое лицо ее поразило. Наши глаза встретились. И тогда я внезапно подумал, что не должен, не имею права покидать этот дом, пока не узнаю всего. Пусть расскажет… Я шагнул к ней, схватил за плечи.
— Говори!
Она отшатнулась. Но тут недобрая улыбка пробежала по ее губам.
— Знаю, что ты считаешь себя честным, в то время как бесчестный Леонид постоянно посылал в деревню посылки, учебники для ребят ее школы, уговаривал ее приехать в Вожевск. Он с невероятным трудом добился для нее квартиры, взял к себе на работу, а о твоем сыне заботился так, будто это был его собственный ребенок, вот что я знаю. Кто же из вас честнее и лучше?
— У меня сын? — я все еще не мог до конца в это поверить.
— Ты его не видел, когда был у Струженцовой? — сказала Люся. — Пойди, познакомься. Бедный мальчик! Он даже не подозревает, какой великий человек его отец.
— Да я не был у Маши! — крикнул я Люсе. — Я же говорю, что видел только Кликину и Константинова, и они сказали, что в понедельник была уволена Струженцова.
На этот раз Люся, кажется, в чем-то усомнилась.
— Пойдем поговорим, — сказал я тихо. — Хочу во всем разобраться.
Я повернулся и пошел в комнату. Сел. Люся напротив.
«Сын. Сын, — повторял я про себя. — Как же? И почему я не знал?»
Люся сидела не шелохнувшись.
Я, наверное, выглядел очень жалким и суетливым, несколько раз передвинул пепельницу.
— Расскажи, — просил я. — Ну говори же…
Она молчала, думала о чем-то своем.
— Ты не против Леонида?
— Конечно. Как я могу быть против?
— Но он же просил тебя не встречаться с Кликиной. Зачем ты пошел?
— Я журналист. Это было бы только на руку противникам Леонида. Вот, мол, даже не поговорил с нами…
— Витька, — она вцепилась в мою руку. — Прости, Витька, — в ее глазах появился ужас. — А я, я так подло… Я была уверена, что ты против! Что я наделала, Витька! Если бы ты знал, как я люблю Леонида… Ты поймешь меня. Ты хороший. Я не должна была тебе говорить. Я же одна знала, от кого у Маши сын. Но я подумала: теперь она и сама скажет. Прости!
А я не слушал ее. Вернее, слушал, но как-то издалека.
Окно прыгало перед глазами, стол ходил ходуном, и я, кажется, тупел от одной мысли, что где-то рядом живет мой сын. Все повторяется в мире, бормотал я, но тот хоть оставил тесак за печкой… А я — я ничего не оставил сыну.
— Витя, Витя, — она потрясла мою руку.
— Нет, Люся, — сказал я наконец. — Я на тебя не обижен. Я благодарен тебе.
Я поднялся, стал надевать пальто.
— Куда ты? — кричала она, но я уже не оглядывался.
Какое-то время я то брел, то бежал по вожевским улицам. Была одна мысль: у меня есть сын!
Слезы текли по моим щекам.
— Как все обернулось, — бормотал я, возвращаясь все к той же мысли. — Был тесак за печкой. Была мама. Был я. Один. Отца не было. А теперь и у него, сына моего, нет отца.
Я обвел глазами пустынную улицу и несколько раз повторил вслух:
— У меня есть сын…
Сплю беспокойно, преследуют кошмары. Видится, будто Люся и Леонид Павлович стоят посреди моей московской квартиры.
Потом вижу, что бегу по улице. Мимо кирпичной церковки. Мимо деревушки. Мимо соснового бора. И вдруг начинаю исчезать. Я такой невесомый, что самого себя жалко. А ко мне спешит человек. На нем моя одежда. Как мы похожи! Встаю на цыпочки, чтобы достать до его плеча, но это не удается. Человек не замечает моих усилий, смотрит вдаль, И я кричу ему:
«Сын! Сын!»
Я вскакиваю с кровати. Рубашка липнет к телу. Вытираюсь простыней и все же не могу прийти в себя после кошмара.