Холодная вода льется на голову, и у меня начинают стучать зубы.
…В буфете никого. Командированные разошлись. Пью кофе, думаю, как увидеть сына.
Слово звучит уже не так непривычно, как раньше. Я произношу его по-разному, мысленно перекатываю каждую букву, будто это моя находка.
Есть два варианта.
Первый — поговорить с Машей. Но захочет ли она?
Другой — подойти к дому и ждать: вдруг выйдет мальчик. Вдруг выйдет мой сын. Я должен взглянуть на него.
Как хорошо, что решение принято.
Насколько проще живется сильным, не сомневающимся людям. Они не мучаются, а сразу находят целесообразный вариант.
Выхожу на улицу. Если бы я так хорошо не знал Машу, не представлял бы того, что она скажет, то, конечно, пошел бы к ней. Проклятая принципиальность! Ну что выиграла ты в жизни от своей принципиальности? Враг лучшим друзьям, враг себе, враг сыну! Это ты, ты оставила его без отца!
А может, явиться в дом и сказать: «Мария, я все знаю».
И это через десять лет! А где я был раньше?
Нет, она не станет говорить со мной о сыне, не станет. А потом эта история с Прохоренко… Кто прав? Кто же прав?!
Я пошел к Машиному дому, так и не зная, как быть дальше. И опять то принимал решение зайти к ней, то думал, что это глупо.
Холодный, пронзительный ветер словно подгонял меня в спину. Я поднял воротник, засунул руки поглубже в карманы и решил ни о чем не думать. Будь что будет!
На перекрестке стоял слепой, стучал полосатой палкой по тротуару. Я взял его под руку, перевел через дорогу, а потом еще немного проводил вперед.
— Спасибо, хороший человек, — сказал слепой.
Я не ответил…
Потом я долго стоял возле какого-то магазина, разглядывал витрину. Нельзя же явиться к сыну с пустыми руками.
Магазин оказался небольшим, полки были буквально завалены товаром — от костюмов до приемников и детских игрушек. Что же купить?
Я долго глядел на игры, но ничего не мог выбрать. Тогда я встал у прилавка с фотоаппаратами.
Я поискал глазами продавщицу. Она стояла у окна, правее, разговаривала с женщиной.
И вдруг я узнал Машу. Она почти не изменилась. Рыжеватая прядь выбивалась из-под берета. Большие, чуть раскосые глаза иногда поглядывали на мальчишку — он нетерпеливо переминался рядом. Сын!
Я повернулся и как зачумленный бросился к двери. Несколько минут я никак не мог прийти в себя.
Как быть? Что я должен теперь делать? Подойти к ней и сказать как ни в чем не бывало: «Здравствуй!»
Вот если бы сын вышел! Один. Я бы подошел к нему хоть на секунду.
И мальчик вышел. Он выбежал на крыльцо и запрыгал по ступенькам. Схватил камень, бросил его.
— Как тебя зовут, мальчик?
Другой камень вывалился у него из рук, и он испуганно поглядел на меня.
И тогда я узнал свою старую фотокарточку. Я с учебником «Родная речь» для Третьего класса. Щурюсь перед светом мощной лампы, как вот он сейчас от солнца.
— Вова…
— Хорошее имя.
Я пугаюсь, потому что хлопают двери, и иду через дорогу. А мальчик уже что-то объясняет Маше. Они уходят.
Мне нестерпимо хочется закричать: «Вовка!» И, когда он обернется, сказать: «Я твой отец!» Он побежит мне навстречу, раскинет руки, повиснет на шее — так стремительно и безудержно, как могут только дети.
Я мысленно тискаю его тельце, целую щеки и ощущаю их нежную упругость.
Давит сердце, и я думаю о том, что меня ни разу еще не целовали дети.
А сын идет с Машей, хохочет. Нас разделяют каких-то пять-шесть метров, и я надеюсь, что они обернутся. Но тщетно! Они исчезают за дверью дома.
И тут я вспоминаю, как в сорок третьем, голодном, мне доверили отнести пайку хлеба бабушке. Я очень хотел есть. Нес хлеб и плакал.
Я вернулся в гостиницу совсем разбитым. Против моих дверей сидели Леонид Павлович и Люся. Я издалека кивнул им и, пока снимал со щитка ключ, видел повернутое ко мне напряженно-ожидающее Люсино лицо.
Я подошел. Она виновато улыбнулась.
— Уезжаешь?
— Да, рога трубят.
Я открыл номер и пропустил их вперед. Мы сели: я на кровать, привалился спиной к стене; они — на стул и кресло. Молчание длилось не больше минуты, но показалось, что прошел час. Люся продолжала улыбаться. Улыбка будто бы примерзла к ее лицу.
— Вы хотели спросить меня о чем-то после разговора с Кликиной? — без обиняков сказал Леонид Павлович.
— Да.
Он устало и почти безразлично стал излагать историю с Завьяловым, все, что случилось с мальчишкой в пионерлагере, о его срывах и побегах и о том, как он, Леонид Павлович, летом ездил к мамаше Завьялова, чтобы возвратить парня в лагерь.