— Накрывать, ваше благородие барин? Почитай, полдни не емши, — просунул в дверь голову Васька.
За ним в щель проскользнул казак-хозяин.
— Прощение просим… — старик задергал глазами, застыл на листках.
Корсакову стало неловко, он увидел промелькнувшее в глазах старика нетерпение выцарапать их из чужих рук. Но и, получив свое, он не уходил, мялся у порога. Припомнив вчерашний намек атамана, Корсаков надумал рассеяться беседой, забросил пробный камень:
— Писано-то давно. Вот и бумага выгорела?
— Что бумага, — нехотя и одновременно со скрытой готовностью отозвался Родион. — Многое от той поры пожухло… А ей что сделается? Лежала и еще лежать будет.
— Уж не об хане ли записка? — глупо пошутил Корсаков, чувствуя, что не умеет говорить с этим простым и вольным народом. — Я как раз к его особе приставлен.
— Может, и об нем — не ведаю. Грамоты не сподобился…
— Дозволь, я прочитаю?
— По такой малости утруждаться станете… В крепости грамотеи есть, чать.
— Но ведь не хочется, чтобы они, да? — Корсаков ощутил верность догадки.
— Прошла жизнь… а не примирила. Лучше не ворохать… — уговаривал себя старик. — Впрочем, читайте.
Но читать, собственно, было нечего. Это оказались скорые записи какого-то землемера. И лишь сбоку, уже подъедаемое страничным обтрепом, ротмистр прочел: «Анастасия».
— Настя… — эхом повторил казак. Уронив голову, спрятав под распластавшуюся по груди бороду руки, он, казалось, заледенел — так далек был взгляд его сухих глаз. Корявые костяшки пальцев вцепились в большой нательный крест. — Поломалась жизнь… И рядом жила, не мог начать заново, а померла, и того хуже. С мертвыми не сладишь.
Корсаков промолчал. Неведомо ему было, как душно на душе казака Родиона, как ноет в нем прошлое. Да и какое оно прошлое, если вся кровь им испорчена, если вконец рассорило его и с самим собой, и с богом. И неужто можно высказать, как ходил шальной по крепости? Как мучился снами? Просыпаясь середь ночи, выходил на двор, крадучись, будто вор или киргиз, боясь растревожить собак, пробирался к ее дому… Неужто можно высказать и можно понять? А что ему было в безмолвном переглядывании с глухими ставнями, он и сам не знал. Намаявшись, надсадив душу до бесчувствия, притаскивался обратно. Бросал в угол печки яргак[21] и забывался до зари. Так и привык.
Корсаков почувствовал упертый в него взгляд старика.
— Но если не нашлось на земле для меня счастья, пошто показал его? Зачем он побаловал надеждой?.. Бог он или нет? Не мог не знать, каково так остаться?.. А он и храбрецом не был, — уже спокойнее произнес Родион. — Сам я его в деле не видел, но видел — не удался. Благо, что офицер. Молодец-то и по тени отличим, а этот и на коне деревянно сидел. Стремена по-гусарски отпустит, а какая в таком разе устойчивость? Одна видимость. Соломинкой тыкни, и полетит кверхтормахом. Казак же ногу гнет, коленками в коня въедается. Разве вот с конем и можно опрокинуть… Правда, ладен был и лицом пригож. Говорил складно, точно венок плел, я и то заслушивался. Оно и сказать — на подносе ростился. Встречались они тайно. Где — уж про то не ведаю. Да, знать, нашли. Настя что тюльпан в мае распустилась, я глаза жмурил. По первой думал, это она моей (казак так и не сказал «любовью». Он покряхтел, посопел, что-то буркнул)… словом, радуется. Когда ж открылась мне, когда дошел до макушки смысл, когда окатил я башку водой — поостыл малость, думаю: «Убью!» Только кого? Она тут, под рукой, ну и замахнул саблю… Замахнуть — замахнул, а опустить невмочь. Она на меня мигает, испугалась, вижу, но справилась и шепчет, голос-то покинул: «Хошь — руби… А не с силой — отойдь. Его…» — и полыхнула бабьим своим словом, у меня ажник в глазу замокрело, так ведь и мне ж его говорила… Эх, казачка, дважды правым слову не быть… Ну спустил я саблю, загнал в пол, тогда она к ногам: «Увезет он меня. А за тебя, Родя, век молить стану». И провела ладонью вот так, — забывшись, старик огладил себя по щеке.
— Увез? — Корсакову не верилось, не первый год уж он офицер.
— И ее не свез, и сам не съехал. На мне грех. Хоть и безвинно принятый. Фимка считал, дурья башка, обязанным мне животом.
— Без оснований, стал бы?
— Какой там… Пустяшный случай, по молодости еще: лежим с ним у брода, в засаде. Это сейчас и Новоилецкая расправилась, и Орда посмирнела, и казачество часто посажено — не прошлая редь, а тогда киргизцы напрямки под Рассыпную подкатывали. Перед Пугачом, знамо, дело было. Народ ихний уже вовсю грабил, царя искал… Дня без тревоги не обходилось…