С 1817 года существуют предписанные Военным губернатором правила по наемке линейными жителями кочующих киргизцев, в которых указано, что пожелавший взять работника обязывается внести за него сумму денег, какая вносится в уездные казначейства за выдачу государственным поселянам покормежных видов: за годовой — 6 рублей, за месячный — 50 копеек. Генерал Эссен, давая киргизцам возможность своими трудами кормить семейства, хотел лишить их повода искать случаев проходить внутрь линии для праздности и воровства. Женщин и детей позволялось нанимать на том же основании, иначе они легко стали бы разведчиками хищнических шаек. Без взноса платы разрешалось оставлять при себе детей не свыше двенадцати летнего возраста.
По табели, представленной Пограничной Комиссией Военному губернатору, на этот год значилось поступившими в казну за срочные билеты более одиннадцати тысяч рублей. Сюда же вписаны и штрафные деньги за держание киргизцев без билетов. Эти деньги Эссен предложил присоединить к капиталу, определенному на заведение в Оренбурге Неплюевского военного училища.
На все форпосты Новоилецкой линии было выдано: 1 годовой, 21 полугодовой, 9 четырехмесячных и 14 месячных билетов, общей суммой пошлины в 94 рубля. В сравнении лишь одна богатая Илекская станица взяла билетов на 367 рублей 50 копеек.
Но Байбатыру Урманову повезло на форпосте Буранном. Жену его Тогжан и сынишку Сажизбая взял к себе казак Егор Свиридов. В беспокойную колючку затесалась у сотника мыслишка крупно заняться лошадьми. С прицелом на это и припустил он на заводимый двор понравившегося при посещении Буранного мальчугана. Проворным же женским рукам работа завсегда сыщется. Сам Байбатыр просидел голодный за Илеком два дня, пока Тогжан не принесла ему весть об удачном найме и немного еды. Сбыв с рук семью, Байбатыр ушел в степь — и за ежедневный бешбармак не пошел бы он в услужение к гяурам. В голове его зрел иной план.
В шайку, к которой прибился Байбатыр, казалось, каждый пришел своей дорогой, но на поверку все они выходили родными сестрами — нужда да голод звались их родители. Испытав воровское счастье, большинство киргизцев возвращалось в аулы.
Несколько дней, как порассовал Тураев своих людей по оврагам вынюхивать, высматривать и выслушивать линию. Многие уже доедали крохи крута и слизывали по утрам росу, а подобраться к приманившим их солевозцам не удавалось. Слишком плотно опекали их казаки, особенно ближнего Изобильного форпоста. Вот поэтому так обрадовались сабарманы[32] Байбатыру с его вестью.
— Жаксы хабар! Жаксы хабар! — перекликались сабарманы, подводя его к Тураеву.
— Садись, — пригласил жатака Тураев. Жестом указал на разложенную по кошме еду. — Угощайся.
Ни хозяин, ни гость не спешили. Лишь когда размякший жатак вытер жир с усов, Тураев подступил к главному.
— Люди болтают, ты хочешь помочь нам? — спросил он безразличным тоном.
— Многое ветер выдувает из дырявой башки… — жатак наклонил голову, но Тураев разглядел только рваную войлочную шапку. — Зато надувает туда и чужого… Это, наверное, обронил акбас[33]. Я только поднял…
Весь замысел Байбатыра состоял в поджоге степи. Особенно важно поднять огонь между форпостом и станом солевозцев.
— Руки-то казаков будут заняты для сабли и глаза останутся слепы к чужой беде, — заключил рассказ Урманов.
В настроении возвращалась на стан покосная артель. Хотя и всякий летний день за двоих горбатит, но нынче и вчерашнее, подсушенное сено стоговали аж на цыпочках и закосили будь здоров.
Переднюю мажару тянули гладкие волы Кравцовых. Громоздкий Тимофей и подсевший к нему Сидор Лисицкий, животами уминая пружинящее сено, срезом каждой травинки сочившее дождями, ночной прохладой — всеми-всеми награждаемыми землею запахами, с ленцой переговаривались.
— Що, Сидор, утрухался зараз?
— И не гутарь, гарно наломался.
— Ничего, зато зимушкой буде чем волов годувать. Еще поклонимся этому месту.
— Ты-то швидко за солью наладишься? Кажут, магазейны пид крышу завалили, а вывезти, окромя нас, некому.
— Разумею, пора, да як на вилы сел — и туда зовет, и тута робить надо.
За ними плелись быки Овчаровых. Пока старший, Василий, уткнув нос в сено, храпел, брат его тискал поехавшую без захворавшего мужа Марфу Никитину. Притворись спящим, наблюдал за ними Павлушка Щебинин.
— Мабуть, Иванко, ты поганенько робив? — смеялась Марфа.
— Чего це так?
— А як же? Браток твой вишь как утрухался, а из тебя настырность прет.