Я встал возле одного такого ростомера и закричал: «Кому измерить рост! Кто хочет измерить свой рост!» Понимаете, я орал, как ярмарочный зазывала.
«Эй, господа, не упускайте возможности! Измеряйте свой рост по дешевке, задаром!» Я стучал движком и двигал его вверх и вниз по стойке.
«Кого измерить! Подходите меряться!»
Я имел успех: около меня остановились первые прохожие. Они называли меня Фрицем — черт его знает, с чего это пришло им в голову — и просили измерить их рост, и я мерил их безо всякого обману, и они смеялись, довольные, что я меряю честно.
Вы себе представить не можете, какой поток людей устремился ко мне. Старая история — люди бегом бегут туда, где можно позабавиться. Я вошел в раж: «Измеряйте свой рост! Измеряйте свой рост!» Дела у меня хватало. Пришлось поработать по-настоящему. Я и не заметил, что члены нашей маленькой компании застряли в образовавшейся вокруг меня толкучке. Вдруг около меня возник этот — помните, я говорил — страховой саксонец, снял соломенную шляпу и закатил глаза, словно слепой. Зрители, все больше иностранцы, главным образом немцы, приняли нашу шутку. В соломенную шляпу полетели копейки, и нужно вам сказать, что в России они называют пфенниги копейками.
Ну, во всяком случае, я увидел, что и саксонцы — вообще-то я их недолюбливаю — умеют не испортить шутку, и тут вдруг раздается возглас: «Эрих». Я оглядываюсь и вижу Ирену, Ирену, у которой от гнева изменился голос, стал совсем чужой, Ирену об руку с этим фризом. «Эрих!» — кричит она в ярости. Что бы вы сделали на моем месте? Я ей не сын, а этот верзила Саша — разве он мой папа? Я не сложил оружия, как тотчас же поступил страховой саксонец. Ну, теперь я его знаю, уж теперь-то я его узнал получше. Между нами: он порядочное дерьмо. Но мне было не до него — в тот момент по крайней мере. Ведь дело было в Ирене: вместо того чтобы радоваться, что ее муж способен вовлечь в игру целую толпу на набережной мирового курорта, она просто взбеленилась. Если б еще она бросила этого длинного парня, так нет же, его она не оставляла. «Ну что ж, каждому свое удовольствие», — подумал я.
Но немного погодя мне все удовольствие испортил какой-то ворчливый Иван, с лицом, изрубленным шрамами. Подходит он ко мне, хватает за плечо и трясет. Я думаю, он веселится, и говорю: «Здравствуй, Иван, пожалуйста и до свиданья», — и еще что-то в таком роде, что я уже успел усвоить. Цивилизованный человек на любом языке усвоит несколько слов. Но этот Иван, не переставая дружелюбно трясти меня, говорит по-немецки: «Что, Фриц, ищешь восточных рабочих?»
А я говорю: «Иван, — говорю, — неужели уж и пошутить нельзя. Ведь такая поездка стоит немалых денег». Тут он тряхнул меня так, что голова чуть не слетела с плеч. «Пожалуй, хватит», — подумал я, но он уже ушел.
Слово чести, все удовольствие мне испортил. В конце концов, всем известно, как они обращались тогда с восточными рабочими. Мне мать рассказывала об этом, но нельзя же любую шутку сразу переводить на политику. Я против!
Так вот, теперь я стоял еще более одинокий, чем раньше. Люди проходили мимо, будто никогда и не видели меня, а ведь я развлекал их. Такова судьба всякого клоуна, мне Хейнцельман рассказывал, что прочитал одну книгу о знаменитом клоуне, он читает все.
Мой сосед по столу вызывал сочувствие. Такое сцепление несчастливых обстоятельств!
Он показался мне вдруг потенциальным самоубийцей, и, если б не благословенное чувство юмора, кто знает… Но он и вправду обладал чувством юмора. И этого чувства не могли заглушить даже его страдания, в самой его манере рассказывать сквозила бодрая нотка.
И несомненно, чувство юмора заставило его при следующем заказе обнять кельнершу за талию. А может быть, чувство бесконечной заброшенности?
Кельнерша не сопротивлялась. Можно было подумать, что она догадывается о его горе и поощряет к дальнейшим шагам.
— Что произошло в Ялте потом? Вам стало интересно, а? Я опять искал своих спутников и долго не мог их найти, потом вдруг увидел внизу на пристани пылающую рыжую гриву немки-кибернетички, или как там ее. Я перепрыгнул через парапет набережной и очутился рядом с ней. Эта дама называла себя Мэри — по-видимому, она питала слабость к американцам из оккупационных войск. На самом деле у нее было вполне обыкновенное католическое имя — Мария, без всяких фокусов.
«Хелло, Мэри, славную штуку отмочил я на набережной?» — спросил я.
Она ответила странно: будто моя «славная штука» всех сбила с толку, и так энергично мотнула головой, что рыжие волосы упали ей на лицо.