Может оттого, что я пребывала в сладких девичьих грезах, сама усадьба запомнилась смутно. Она была не домом помещика, обстановка которого могла плохо повлиять на неокрепшие умы почище чем песни "Биттлз", а домом где В. И Ленин написал один из бессмертных трудов. Какой уже и не вспомнить, мы же были молодыми специалистами, вернее раздолбаями, хотя приличными раздолбаями, если сравнивать с современностью.
Зато отложилась в памяти одна из хоз построек, мельница на реке Шахе у запруды. Не само строение, к тому моменту уже напоминавшее сарай, а гигантское колесо, валяющееся неподалеку. Оно было столь большим, что я даже не сразу решилась подойти. Помню, каким холодным оно было и мокрым от прошедшего ночью дождя. А рядом лежал жернов, и вряд ли нашелся бы тот, кто рискнул уволочь его в свое хозяйство, до того неподъемно огромным выглядел камень. На него было неприятно смотреть, не то что касаться, уж не знаю почему. Не разделявшая моих чувств Маринка тут же взгромоздилась сверху и смеялась, раскинув руки, не замечая, как к одежде прилипают листья.
Потом я не раз видела похожие каменные диски, в нашей тили-мили-тряндии, они были гораздо меньше, только называли их алтари, и уж конечно никогда не использовали для перетирания зерна, только костей и кишок. Но ту мельницу я запомнила, черт его знает почему. Второй раз, когда я оказалась лицом к лицу с таким поражающим воображение камнем, был менее радостным. Серая цитадель куда как масштабнее мельницы у запруды.
Я спускалась вниз, следуя за Кириллом, сворачивая в очередной коридор, чувствуя, как во всем теле отдается дрожь стен. Энергия впитывалась в древние камни, и с каждым шагом ее становилось все больше и больше. Я ощущала ее словно тепло идущее от очага в ледяной день, когда так и хочется скинуть куртку и усесться рядом. Я летела на ее тепло, словно мотылек на свет и не осознавала этого. Помню, как он потянул меня за собой все дальше в темноту, помню, как шла за ним. Но не помню, как обогнала Кирилла, не помню, как свернула в левый коридор, как подняла руку, чтобы открыть дверь и окунуться, наконец, в этот манящий жар.
- Нет, - он подошел сзади, перехватил ладонь, и чуть качнулся из стороны в сторону, словно успокаивая, убаюкивая ребенка, - Нам не сюда. Не сейчас.
Я не понимала, о чем он говорит. Хотелось, окунуться в тепло, оно было знакомо мне, как запах овсяного печенья, что пекла бабушка. Именно понимание этого заставило меня очнуться. Я помнила, что это. Тепло чужой жизни, когда-то скользнувшее в ладонь из жала Раады, атама, которым я забрала жизни бессмертника. И теперь точно могла сказать, за дверью, кто-то делал тоже самое. Кто-то отнимал жизнь.
- Не сейчас, - повторил Седой,
- Там, - я облизнула пересохшие губы, - Там...
- Там льется кровь, - подтвердил он, - Для наших гостей. Потом, если ты все еще будешь в настроении, я устрою для тебя такое жертвоприношении, какое только сможешь пережить, обещаю.
Я поверила, наверное поэтому и испугалась. На краткий миг, часть меня хотела развернуться, прижаться к его телу и пожелать... даже попросить, чтобы это произошло поскорее. И это желание ужасало.
От двери, за которую мне не дали войти, коридор уходил прямо на два десятка метров и заканчивался широкой наружной площадкой, что-то вроде балкона или террасы, на которую вполне можно посадить самолет. Кожи коснулся ледяной ветер уходящей зимы, пол ногами заскрипел талый снег. Сверху белыми точками на нас смотрела ночь. Черных бархат успел подернуться серым налетом пыли. Скоро рассветет.
Кирилл потянул меня дальше, пересек террасу и вошел в противоположную дверь. Я невольно вздрогнула. Это была не комната, а очередной выверт психики Седых. Круглый зал с четырьмя дверьми и стеклянной крышей, напоминающей по форме купол собора, или теплицу для огурцов странной формы. Ветер сдувал с нее белое крошево. Яркая лампа делала купол похожим на елочную игрушку, припорошенную сверкающим снегом.
Вспомнилось, что уже миновали новый год и Рождество, что в мире людей уже наступил две тысячи тринадцатый год. Но не сожалений, ни ностальгии я не испытала.
Центр зала занимал круглый необработанный камень, заставивший меня вспомнить мельницу. Только в этом "жернове" не было дыры в центре, не было выемки для механизма, зато там было кое-что другое. Голый мужчина задумчиво разглядывал стеклянный потолок. Он не был привязан или обездвижен, но не делал ни малейшей попытки встать. Обнаженная сухощавая фигура, в которой не было ничего привлекательного и ничего отталкивающего. В ней вообще ничего не было. Смуглая кожа и отрешенный взгляд. Я не чувствовала ее, мой личный эквалайзер молчал, словно мужчина был продолжением камня. И, тем не менее, его грудь вздымалась, он дышал. Сын травителя Ависа, которого Простой использовал вместо флешки, был еще жив.