С а ф о н о в. Ну давай. (Глобе.) Я же начальник гарнизона, у меня тут все дела. Давай гражданского.
Входит с т а р и к.
С т а р и к. Просьба к вам, товарищ начальник.
С а ф о н о в. Просьба? (Морщится.) Эх, мне просьбы эти…
С т а р и к. И не за себя только, а еще за двух человек.
С а ф о н о в. Чего же вы от меня хотите? Нет у меня ничего, так что и просить у меня — это лишнее. Если насчет еды, то, сколько могу, даю. Всем поровну — как мне, так и вам.
С т а р и к. Нет, нам не то.
С а ф о н о в. Если насчет воды, то опять же — вода как мне, так и вам. Старый человек, уважаю тебя, но стакан на душу — это уж всем.
С т а р и к. Нам не воды.
С а ф о н о в. А чего же вам?
С т а р и к. Нам бы трехлинеечки.
С а ф о н о в. Это зачем же вам трехлинеечки?
С т а р и к. Известно зачем.
С а ф о н о в. Ты, значит, папаша, это за троих просишь? Это, значит, в твоих годах все? Приятели, что ли?
С т а р и к. Приятели.
С а ф о н о в (Глобе). Видал? (Старику.) А вы что, в армии были, что ли, папаша?
С т а р и к. Все были, кто в германскую, кто в японскую. Я вот в японскую был. Мне в ту германскую уже года вышли. Ну, а в эту вроде как опять обратно пришли. Так как же насчет трехлинеечек?
С а ф о н о в (вставая и подходя к нему). Ты понимаешь, папаша, что значит, если ты, чтобы человек плакал, сделать можешь? Я огонь, воду и медные трубы прошел. Я в шоферах десять лет был. Это дело такое — тут плакать нельзя. А ты меня в слезу вогнал. Дам я тебе, папаша, трехлинеечки. Только ты приходи вечером, когда у меня тут начальник штаба будет, тоже с японской войны, вроде тебя. Вы с ним сговоритесь, по-стариковски.
Старик выходит.
Да, значит, такое дело. Неизвестно еще, что и как, куда наши ударят. Ну что же, придется тогда, что надумали, делать. (Подходит к Глобе, закрывает дверь, тихо.) А надумали мы с теми, кто на немецкой части города сидит, мостик через лиман у немцев в тылу рвануть. Не миновать мне завтра ночью Валю опять туда посылать.
Г л о б а. Жалко?
С а ф о н о в. Мне всех жалко.
Г л о б а. Да… А я на это дело просто смотрю. Смерть перед глазами. Счастье жизни нужно человеку? Нужно. Ты его видишь? Ну и возьми его. Пока жив. Она девушка добрая. Вот глядишь и вышло бы все хорошо.
С а ф о н о в. Ни к чему говоришь. Боюсь я за нее, вот и все.
Г л о б а. А за себя не боишься?
С а ф о н о в. За себя? Конечно. Но только мы с тобой, Глоба, другое дело. Мы ж начальство. Мы себе не можем позволить бояться. Потому что если я себе раз позволю, то и другие позволят. А потом я уже не позволю, а они опять позволят. Мы с тобой, значит, ни разу бояться позволить себе не можем. Разве что ночью, под одеялом. Но одеял у нас с тобой нет, так что это исключается.
Входит В а л я.
Что, привезла Панина?
В а л я. Нет, он там остался.
С а ф о н о в. Где — там?
В а л я. Там, в первой роте. Ух, устала. (Снимает рукавицы, садится.)
С а ф о н о в (Глобе). Ну, что ты будешь делать? Как назначил его начальником особого отдела, так он все показывает людям, что не боится. А это, между прочим, все и так знают.
В а л я. Я уж его удерживала, удерживала.
С а ф о н о в. Уж молчи! Удерживала она! Я знаю, как ты удерживаешь. Сама лезет не знаю куда, потом рассказывает — удерживала она!
Л е й т е н а н т (в дверях). Товарищ капитан, к телефону.
Сафонов выходит.
Г л о б а (Вале). Как живете, Валентина Николаевна?
В а л я. Как все, товарищ Глоба. Как все, так и я.
Г л о б а. А как все живут?
В а л я. А кто как.
Г л о б а. Эх, времена пошли. Женщины вдруг на фронте. Я бы лично вас берег, Валечка. И вас и вообще. Пусть бы вы нам для радости жизни живыми всегда показывались.
В а л я. У нас что же, другого дела нет, как вам показываться для вашей радости жизни?
Г л о б а. А то как же? Для чего создается женщина? Женщина создается для украшения жизни. Война — дело серьезное. Во время ее жизнь украшать больше, чем когда-нибудь, надо, потому что сегодня она — жизнь, а завтра она — пар, ничего. Так что напоследок ее, жизнь-то, даже очень приятно украсить.
В а л я. Так что же, по-вашему, жизнь — елка, что ли, игрушки на нее вешать?
Г л о б а. А хотя бы и елка. Вполне возможно. Я не про тебя говорю, ты девушка серьезная, тебе даже со мной разговаривать скучно. Но женщина все-таки — это радость жизни.