Г л о б а. Хорошо. Говорят, старая привычка есть: посидеть перед дорогой, на счастье. Давай-ка сядем.
Все садятся.
Шура!
Ш у р а. Да.
Г л о б а. Ну-ка мне полстаканчика на дорогу.
Шура наливает ему водки.
(Выпив залпом, обращается к Шуре.) Что смотришь? Это я не для храбрости, это я для теплоты пью. Для храбрости это не помогает. Для храбрости мне песня помогает. (Пожимает всем руки. Дойдя до двери, поворачивается и вдруг запевает: «Соловей, соловей-пташечка». С песней скрывается в дверях.)
Молчание.
С а ф о н о в. Ты слыхал или нет, писатель? Ты слыхал или нет, как русские люди на смерть уходят?
Обстановка четвертой картины. Дом Харитонова. Хозяев нет. Столовая обращена в караульное помещение. Все опустошено. Поломанная мебель, изорванные занавески, забытые портреты на стенах. Окна забиты снаружи досками. Одна из внутренних дверей обита железом и закрыта на засов. Через застекленный верх наружной двери от времени до времени видны каска и штык часового. На сцене за столом В е р н е р с обвязанной головой и писарь К р а у з е.
В е р н е р. Вы дурак, Краузе, потому что, когда взяли эту девицу, надо было сначала ее допросить (кивнув на обитую железом дверь), а потом уже сажать с остальными.
К р а у з е. Разрешите доложить, господин капитан, ее посадили с остальными потому, что вас не было.
В е р н е р. Все равно, был я или не был, ее нельзя было сажать с ними. Теперь она говорит только то, о чем они сговорились. Теперь она уверяет, что она была прислана к этой старухе, и все. А причиной этому то, что вы дурак. Ясно вам это?
К р а у з е (вставая). Так точно, господин капитан.
В е р н е р. Введите ее.
С о л д а т вводит В а л ю. У нее измученный вид. Руки бессильно висят вдоль тела.
Я слышал, вас избили?
В а л я. Да.
В е р н е р. И вас опять изобьют завтра так же, как и сегодня, если вы сегодня будете говорить то же, что и вчера. Но если вы скажете что-нибудь новое, то вас больше не будут бить, вас просто расстреляют. Вы слышите, даже не повесят, а только расстреляют. Даю солдатское слово.
Валя молчит.
Зачем вы переправились?
В а л я. Я уже сказала. Я переправилась сюда (говорит смертельно усталым голосом заученные слова), чтобы успокоить мать одного нашего командира, чтобы сказать, что вскоре их всех освободят. Она сидит здесь, она может сказать, что я говорю правду.
В е р н е р. Конечно, она может сказать это после того, как вы сговорились, благодаря тому, что мой писарь — идиот. А зачем у вас с собой был браунинг? Для того чтобы передать сыновний подарок?..
В а л я. Нет. Браунинг… я взяла его для того, чтобы застрелиться, если…
В е р н е р. У нас не дают стреляться женщинам. Мы их избавляем от этого труда. Имейте это в виду.
В а л я (все тем же смертельно усталым голосом). Я же сказала: я пришла к матери одного из наших командиров…
В е р н е р (ударив по столу кулаком). Я слышал это! Краузе!
К р а у з е. Да.
В е р н е р. Давайте старуху.
К р а у з е вводит М а р ф у П е т р о в н у. У нее растрепанные седые волосы и руки висят так же неподвижно, как у Вали.
(Марфе Петровне.) Для чего вот эта (кивает на Валю) приходила к вам? Должна была прийти к вам, если бы мы не задержали ее?
Марфа Петровна молчит.
Сколько раз она у вас была?
Марфа Петровна молчит.
Сейчас без двух минут семь. Если до семи ты мне не ответишь, будешь повешена. Все. (Откидывается на спинку кресла в позе ожидающего человека.)
М а р ф а П е т р о в н а. Я вам отвечу, господин офицер. Если уже две минуты осталось, то я вам отвечу.
В е р н е р. Ну?
М а р ф а П е т р о в н а. Я слыхала, что вы из города Штеттина, господин офицер.
В е р н е р. Ну?
М а р ф а П е т р о в н а. Хотела бы я полететь к вам туда невидимо, в ваш город Штеттин, и взять ваших матерей за шиворот, и перенести их сюда по воздуху, и сверху им показать, чего их сыновья наделали. И сказать им: «Видите вы, суки, кого вы народили? Каких жаб на свет родили! Каких вы гадюк на свет родили!» И если бы они не прокляли вас после этого, то убила бы я их вместе с вами, с сыновьями ихними!