— Пулеметы пришли!
Мы побежали к железнодорожному тупику. Там из одиноко стоявшего пульмана пулеметчики уже выгружали деревянные ящики. Не теряя ни минуты, мы сверили наличие груза с накладными, тут же на площадке разложили рядками новые, густо смазанные пушечным маслом станковые пулеметы, противотанковые ружья, автоматы. Собрали возле них батальон.
Я сказал короткую речь, предоставил слово комбату. От неожиданности он немного растерялся, но тут же подтянулся, начал:
— Товарищи! — его дрогнувший от волнения голос полетел над замершим строем и эхом отозвался далеко в роще. Майор, сделав небольшую паузу, продолжал — Славные гвардейцы! Друзья! Посмотрите туда, — он указал в сторону Сталинграда, который пылал единым костром на протяжении всех своих шестидесяти трех километров. — Наши отцы, матери, жены, дети ждут от нас победы. Оружие, что лежит сейчас перед нами, они сделали своими руками, не досыпая, не доедая, забывая про отдых. Они хотят, они требуют, чтобы мы вот этим самым оружием нанесли смерть фашистским захватчикам. Так поклянемся же, товарищи, в эту грозную минуту перед ними. Не посрамим своего оружия, как не срамили его русские воины никогда. Я целую этот пистолет и клянусь тебе, Родина-мать, все силы отдам делу разгрома ненавистного врага! И дойду до Берлина!
Последние слова комбата утонули в громовом солдатском «ура».
Начали раздавать боевое оружие.
Первым к пулеметам подвел свой расчет отличник боевой и политической подготовки комсомолец сержант Николай Родичев.
— Можно сказать несколько слов? — спросил он политрука роты Поленицу. И, получив разрешение, сержант опустился на колени.
— Родина, — сказал он, — во имя нашей победы я клянусь, что не расстанусь с пулеметом до тех пор, пока не настанет час окончательной победы над врагом. Я буду бить фашистов, пока глаза мои видят, пока сердце бьется, пока хоть один палец сможет нажимать на гашетку. Смерть немецким оккупантам!
Не успел Родичев закончить свою речь, как из рядов 3-й роты донеслось:
— Ни вода, ни огонь, ни сама смерть не будут мне преградой на пути к победе. Клянусь! — это говорил молодой коммунист, замполитрука Мясников.
Долго еще слышалось во всех ротах: «Клянусь!», «Клянемся тебе, Родина!». И тем ценнее были эти слова, что они говорились не по написанному, а вытекали из глубины души воинов. Увидев долгожданное оружие, гвардейцы, горя страстным желанием скорее сразиться с ненавистным врагом, произносили их как клятву.
Вручение оружия закончилось, когда на землю опустились густые сумерки.
Харитонов взглянул на свой хронометр.
— Через два часа пятнадцать минут — форсированный марш. За это время покурить, почистить оружие, приготовиться к маршу. Все, товарищи, — закончил комбат, и мы с ним отправились к кухне, чтобы подкрепиться. На пути из кустов донесся разговор и постукивание металла.
— Интересно, как идет чистка оружия в такой темноте? — сказал Харитонов и направился к одному из расчетов.
— Как тут у вас, не оказалось еще лишних деталей? — пошутил комбат.
— Что вы, товарищ гвардии майор, разбирать и собирать пулеметы мы теперь можем с завязанными глазами.
— Посмотрите, когда выпущен этот пулемет, — спросил я гвардейцев.
— А шут его знает, когда. На штампе даты нет, есть только год—1942. Названия завода тоже нет. Есть какой-то знак и больше ничего, товарищ комиссар. Да это и не имеет никакого значения для нас. Важно, что машинка что надо, — живо ответил один из бойцов и ласково погладил кожух пулемета.
— Это верно, — согласился я.
…В назначенный час батальон выдвинулся взводными колоннами, стал у обочины большака. По дороге с выключенными фарами шли автомашины, двигались артиллерия, обозы, пехота. Все спешили до рассвета попасть на переправу и там, у самой воды, в кустах, зарыться в песок, в землю так, чтобы при свете дня быть невидимыми для врага, а потом под покровом темноты переправиться на ту сторону реки.
Выждав какое-то время, наш батальон, словно маленький ручеек, влился в этот огромный людской поток.
— А ну, ребята, запевай! — крикнул командир 2-м роты старший лейтенант Мартынов. И батальон дружно грянул:
Сухой, еще не остывший от дневного зноя воздух, смешанный с дорожной пылью, щекотал ноздри, сушил во рту. Но лицам солдат потекли ручейки пота, взмокли на плечах гимнастерки. Но батальон шел и шел вперед, на полыхавшее зарево. А когда едва порозовел восток, гвардейцы уже окапывались в оврагах на берегу Волги, километрах в трех севернее Красной Слободы. Отсюда было видно, как фашистские стервятники непрерывно атаковали город с воздуха и от бомб взрывались бензобаки на скате Мамаева кургана, рушились дома и заводские корпуса.
Утром мы с комбатом обошли батальон, осмотрели овраги. Один из них был узкий и глубокий. Увидев его, майор воскликнул:
— Смотри, Калиныч, это же настоящий тир! Как раз то, что нам надо для пристрелки оружия. — Он тут же вызвал командиров рот и оружейного мастера старшину Гуглю, приказал немедленно приступить к делу.
Раздался сигнал:
— Воздух!
Как порывом ветра, всех снесло в овраги и щели. Я на какое-то мгновение задержался на кромке впадины и, вскинув руку козырьком ко лбу, осмотрел мутное от дыма небо. С запада прямо на нас летели шесть «юнкерсов». Шли они низко, оглушительно ревя моторами.
— Какого черта ты торчишь там? Прыгай скорей сюда! — крикнул Харитонов.
Я юркнул к нему в узкую свежевырытую щель. Овраг наполнился трескотней наших пулеметов. Но вражеские бомбардировщики пронеслись над нами и сбросили несколько бомб в рощу, куда только что прибыла батарея артиллерийского полка дивизии.
Сбросив часть груза, самолеты набрали высоту и вновь стали пикировать на ту же батарею. И тут мы увидели, что воздушные пираты кинулись врассыпную, бросая бомбы куда попало.
«Что случилось?» — недоумевали мы.
Через несколько секунд все выяснилось.
С запада появились три «яка». Они стремительно бросились на «юнкерсов», от чего наши пулеметчики пришли в восторг, но не надолго. Сделав несколько выстрелов, два истребителя вдруг отделились, пошли на восток, а третий отбил от общей стаи одного бомбардировщика, устремился ему в лоб. Фашист, по-видимому, понял, что ему не миновать тарана, почти вертикально бросился вниз, но «ястребок» не отставал от гитлеровца. Не стреляя, он наседал на врага сверху. С земли казалось, что истребитель уже взгромоздился «юнкерсу» на спину, и победа была очевидной. Но тут, ко всеобщему нашему огорчению, «як» вдруг отпрянул от бомбардировщика, взмыл вверх и ушел за своими товарищами.
— Тьфу, поди ты к черту! Мокрая карга, а не летчик. Упустил ведь фашиста… Ух, попадись ты мне под руку. Как бы я накостылял тебе за это, — с горькой досадой в голосе крикнул вслед истребителю молодой пулеметчик богатырского телосложения.
— Верно, за такой бой следовало бы ему дать, — отозвался бронебойщик, вылезая из щели.
— Да, надо бы накостылять, только не летчику, а тебе, — сказал замполитрука Мясников, вытряхивая землю из-за ворота.
— Мне? За что же? — удивился пулеметчик.
— Хотя бы за то, что ты тоже стрелял по самолетам и не сбил ни одного, и чтобы не болтал, чего не следует.
— А что не следует? — не сдавался гвардеец. — Фашист ведь улетел, факт.
— Ну, улетел, а ты видел, откуда шли наши истребители? Слышал, что они дали всего три-четыре коротких очереди? А больше-то у них и стрелять нечем было, да и в моторах, наверное, последние капли бензина догорали. А им еще до аэродрома тянуть надо. Понятно?
— Понятно… Только я к тому, что он ведь сидел на спине фашиста.
— Ну, сидел, а что из этого? Хотя, уж если говорить правду, то он вовсе и не сидел на нем. Это тебе так с земли показалось. Он, видно, хотел винтом рубануть его, да не удалось. Скажи спасибо, что не дали Гансам бросить бомбы на цель.