Иногда случалось тоже, когда погода немного прояснялась, что моему товарищу по шлюпке, Ван-Тацелю, у которого были хорошие глаза, удавалось рассмотреть далеко в море парусное судно; но оно никогда не подходило к нам настолько близко, чтобы мы могли различить на борту людей. Таким образом, мы никогда не видали никаких других людей, кроме своих: повара, восьми рыбаков и разбитого подагрой хозяина с его женой.
Странное душевное волнение охватывало порой нас, когда мы сидели, вытягивали с трудом лески и никак не могли их вытянуть: как будто там, в глубине, какие-то скрытые руки держали крепко наши лески и старались наклонять нашу лодку на бок. Мы звали друг друга, зубы у нас стучали, и мы безумели от страха; мы забывали, где мы находились и что мы делали, мы были страшно возбуждены этой борьбой с невидимыми силами морской глубины, которые не хотели выпустить то, чем они однажды завладели. Если случалось, что одним из рыбаков овладевало такое душевное состояние, то на отмели говорили, что он «пел к ясной погоде», так как мы думали, что виною этому был туман. Иногда также нам казалось, когда мы сидели и пили, что страшные фантастические существа кивали нам на море из тумана своими большими, косматыми головами и снова исчезали. И расплывающиеся дьявольские видения, огромные, как горы, носились в белом тумане; они выплывали то с одной стороны, то с другой, смотря по тому, куда дул ветер; тяжёло передвигаясь с запада на восток, их расплывчатые члены скользили по воздуху, в огромных плащах, которые развевались за ними.
Ван-Тацель и я видели однажды одновременно призрак, перед которым мы окаменели: это было в один тёмный вечер, когда мы закидывали наши удочки; мы видели человека, который качался в воздухе вверх и вниз, голова его была вся в пламени, дыхание его подобно буре — мы оба это слышали. Вслед за этим вскоре мимо нас прошёл пароход, мы вскрикнули, когда он дал свисток; затем он исчез…
Но когда перед обедом мы собирали и укладывали наши удочки и возвращались на «Конго» в шлюпках, доверху нагруженных, наш хороший улов и удовольствие от сознания, что самая неприятная работа на этот день окончена, всё это приводило нас в безумное возбуждение и волнение, только другого рода: так, зачастую случалось, мы находили совершенно неестественное удовольствие мучить рыбу, да, именно мучить пойманную нами самими рыбу; в особенности при этом усердствовали и наслаждались оба русские. Они хватали больших рыб за головы, вдавливали пальцы в их мягкие глаза и, подняв, держали их так высоко, при чём смеялись и смотрели на них как-то особенно.
Однажды я заметил, как один из русских глубоко вонзился зубами в сырую рыбу и держал её так крепко около двух минут, при чём глаза его были закрыты.
Эти жирные рыбы действовали особенно сильно на всех нас, мы приходили в совершенное возбуждение, когда вскрывали их гладкие тела; живым мы вспарывали им живот, долго рылись без особенной надобности руками в их внутренностях и пачкались в их крови больше, чем это было нужно.
Француз не находил удовольствия в этой животной забаве, но зато он пылал совершенно безумной страстью к жене судохозяина, и этого ему не удавалось скрыть. Он говорил это нам всем, совершенно открыто:
— Я её люблю. Да, ей-Богу, я её люблю! — повторял он несколько раз в день.
Один из негров, которого мы называли «доктором» потому что он в юности занимался изучением медицины, был также влюблён в неё; я чуть было не убил его на месте только из ревности, когда он рассказал мне это. И со мной дело обстояло не лучше.
Но она сама ходила между нами, сухая и тощая и страшно грязная, и ничего не замечала. Ни одного взгляда не бросала она на нас. Один раз, когда я работал сзади складного стула, на котором она сидела, пристально смотря прямо перед собой, я споткнулся на вал брашпиля и чуть не упал. Я так этим смутился, что, вместо того, чтобы идти дальше, я обернулся и уставился на этот вал, нелепо, безсмысленно, и, конечно, я должен был иметь очень смешной вид при этом. Почему же она не смеялась? И зачем же ей было на меня смотреть всё время, как не для того, чтобы посмеяться? Ей ни до чего не было дела. На её лице не появилось никакого выражения.
— Она гниёт заживо! — говорил Ван-Тацель на своём особенном языке. — Ей-Богу, она страшно гниёт.
И всё-таки ни один из нас ни за что на свете не отказался бы от неё…
Когда рыба была «устроена» и удочки опять в воде, наша дневная работа была окончена, мы проводили час или два за едой и куреньем. И затем отправлялись спать по койкам.