Уже начало темнеть, и в прибрежном леске заяц затопил печку — лёгким голубоватым дымком потянуло из ельника и заклубилось над водой белёсым туманом, когда мне удалось наконец подбить севшего на выстрел чирка. Чирок подпрыгнул, затем словно бы побежал по воде и вдруг сник, волна погнала его вон из заливчика.
— После заберём, — сказал егерь: — его к траве прибьёт.
Медленно, плавно взмахивая широкими крыльями, над ними пролетела похожая на цаплю выпь — такая красивая, даже величественная в воздухе, такая уродливая и жалкая на земле. Неожиданно там, где стоял Петрак, грохнул выстрел. Выпь неторопливо, раздумчиво сложила крылья, вытянула книзу длинные ноги в серых штанишках и колом упала за камыш.
— Зачем он её? — спросил я.
— Поросёнку на корм, — ответил егерь и вдруг резко вскинул ружьё и, даже не прижав приклад к плечу, с руки, круто повернувшись всем телом, выстрелил раз и второй.
Что-то шлёпнулось на воду, а вслед за тем я увидел две чёрные, быстро расплывающиеся в мутном небе точки.
— Есть такое дело, — сказал егерь, перезаряжая ружьё.
— Чирок?
— Нет, свиязь.
Темнело быстро. Уже тростниковый редняк превратился в глухие, непроницаемые стены, обступавшие нас со всех сторон, жидкий кустарник коря стал дремучей зарослью, на сумрачную зеленовато-сизую воду лёг последний отблеск уходящего солнца, свинцовый, тусклый, как первый лунный след. А воздух наполнился незримой жизнью. Во всех направлениях протянулись, скрещиваясь, пути утиных пролётов. Свистящий, рассекающий швырк одинокого чирка сменялся долгим стрекотом кряквиной стаи; прогуживала низко летящая шилохвость, и снова трепет и стрекот многих крыльев, и свист чирка — свист спущенной с тугой тетивы стрелы. И в какой-то момент, повинуясь безотчётному порыву, мы враз вскинули ружья, два слитных выстрела распороли сумрак огненными вспышками, и совсем рядом с нами грузно плюхнулась на воду матёрая.
Напрасно усомнился я в егерском чутье Анатолия Ивановича. Когда, собрав добычу, мы подплыли к Петраку, то оказалось, что один из лучших подсвятьинских стрелков, кроме водяной коровы, мог похвастаться лишь жалким широконосиком. Зато Валька, вскоре присоединившийся к нам, поразил всех. На вопрос, как успехи, он ответил:
— Четыре матёрых! — и сплюнул в воду.
— Вот это да! — обрадовался Петрак. — Вот вам и Косой — вставил фитиль!
— Не проморгай вы тех чирков, у нас было б не меньше! — с досадой сказал Анатолий Иванович.
— Так вас двое! — подначил Петрак. — Нет, Валька самое место угадал.
— Да это, конечно, как повезёт, — пробормотал несколько смущённо Анатолий Иванович. — Постой, а где же твои матёрые? — спросил он вдруг, заглядывая в Валькин челнок.
— На берег попадали. Нешто их там достанешь? Я попробовал — чуть не утоп.
Скулы Петрака медленно покраснели, а узкие глаза, о которых говорят «осокой прорезаны», превратились в щёлки, как у зажмурившейся рыси.
— Валька!.. — произнёс он грозно. — Опять?..
— Чего — опять?.. Говорю тебе, чуть не утоп. А не веришь — поди сам попробуй!
Впервые я видел, что Валька не косит. Он прямо, открыто и нахально глядел на Петрака. Он играл беспроигрышную игру: проверить его не было никакой возможности, поймать — также. Летали матёрые? Летали. Стрелял Валька? Стрелял. Непролазен Берёзовый корь? Непролазен. Чего же ещё надо? И Петрак всё это смекнул.
— Ладно, покажу я тебе матёрых! — пробормотал он про себя и развернул челнок носом на чистое.
Никогда ещё не видел я озеро Великое таким угрюмым. Глухо ворча, оно трепало челнок, силясь повернуть его вспять, дышало промозглым холодом, на берегу стонали деревья, и травы шептались тоскливыми, нездешними голосами. Совсем стемнело, и в темноте мы очень скоро потеряли наших товарищей. Только что сбоку от нас был Валька, немного впереди — Петрак, и вдруг — никого, ночь поглотила охотников.
— Петрак, ты где? — послышался носовой, сиповатый голос Вальки. — Слышь, Петрак?
Охотник не отозвался, и Валька окликнул его погромче:
— Петра-а-к!.. Петька-а!..
Молчание. Анатолий Иванович перестал работать веслом. Челнок скользил на старом запасе скорости, вода чуть слышно булькала под носом.
— Петьку-у! — послышалось где-то впереди и чуть сбоку, и я даже не узнал Валькин голос, так высоко и звонко он прозвучал — Петькя-ау!..
Молчание. Анатолий Иванович опустил весло в воду и немного притормозил челнок. Я с удивлением посмотрел на него. Высокий жалобный крик Вальки ещё усиливал ощущение бесприютности и печали, охватывающее человека на осенней ночной воде. Скорей бы добраться до берега — и домой, к теплу печи и горячему чаю!