— Анатолий Иваныч! — прозвенел крик и вслед за тем снова: — Петькя-у!.. Петя-а-а!..
— Почему вы не откликаетесь? — спросил я егеря. — Бедняга совсем голос сорвал.
— Так он же не меня — Петрака кличет, — последовал хладнокровный ответ. — Они ж уговорились на Салтном заночевать.
— А где Петрак? Чего он не откликается?
Анатолий Иванович не успел ответить. Снова бормочущую ветряную тишину ночи прорезал отчаянный до срыва вопль:
— Петеньку-у!..
Даже терпящий бедствие не мог бы взывать жалостней и надрывней.
Я поднял руку ко рту, чтоб подать Вальке ободряющий сигнал, но Анатолий Иванович, чьи кошачьи глаза видят в кромешней тьме так же хорошо, как и днём, уловил мой жест, с неожиданным проворством посунулся ко мне и схватил за руку.
— Не отзывайтесь! — сказал он коротко.
Это было непонятно, но, привыкнув к тому, что егерь ничего не делает зря, я подчинился.
— Петрушеньку-у! — стонало, молило, рыдало во тьме. — Петрушеньку-у!..
— Вот человек! — спокойно и довольно громко сказал Анатолий Иванович. — На месте стоит: и к берегу не решается, и на Салтный не рискует.
Он говорит громко, не боясь, что Валька услышит: ветер, дуя от Вальки в нашу сторону, приближал его голос, а наши относил прочь.
— Чудной парень! — продолжал Анатолий Иванович. — Он чего на Салтный не едет? Волков боится, что почтальоншу растерзали, или, может, змея с погремушками, которого Жамов видел. И ведь врёт-то себе без пользы, даже во вред. Намедни мы цепкой стояли у Прудковской заводи. Как стемнело, утка пошла козырять. Ну, бьёшь её в темноте на цвирк — только патроны зря тратишь. Съехались, у всех пусто, а у Вальки на корме селезень в своём пере лежит. «Ну, — говорим, — Валька, молодец: такого красавца задобычил». — «А я, — отвечает, — его не стрелял, он сам ко мне в лодку упал, чуть голову мне не ушиб». И тут же говорит, что это, верно, Василия, братана моего, добыча, он, дескать, селезня подшиб. А тот для смеху говорит: «Раз так, давай его сюда». — «Пожалуйста, мне чужого не надо». Так и отдал селезня, чтоб только враньё своё оправдать. — Анатолий Иванович замолчал, прислушался к Валькиным крикам, звучавшим теперь с механическим однообразием полного и беспредельного отчаяния, и досадливо сказал: — Этак он нас до полуночи продержит!
— Так двинемся?..
— Нельзя. Мы Петраку всю игру испортим.
— А где же он, Петрак-то?
— Да здесь где-нибудь, куда он денется!
— Петрушеньку-у!.. Миленьку-у!.. — прозвенело и оборвалось на пискливой, жалкой ноте.
— Чего орёшь? — раздался совсем рядом низкий, спокойный голос Петрака, и так ярко, как это бывает лишь глухой ночью, вспыхнула спичка и погасла, оставив по себе красную точку папиросы.
— Петька, ты чего не отзывался? — с плаксивой обидой сказал Валька.
— Спички искал…
— Поехали на ночёвку-то? — Валька удивительно быстро овладел собой; он спросил это деловито, даже требовательно.
— Поехали… Да, сколько ты матёрых сегодня сбил? Я чтой-то забыл…
— Четырёх, а что?
Ответа не последовало, и красный огонёк папиросы исчез, от чего тьма стала ещё гуще и непроглядней.
— Петька! А, Петька!.. — тревожно окликнул его Валька. — Петьку-у!.. Петеньку-у!.. — почти завизжал он, верно вспомнив только что пережитый ужас одиночества.
— Жестокая игра, — заметил я.
— Наоборот — добрая! — недовольно отозвался Анатолий Иванович. — Петрак Вальку жалеет. Коли его не учить — совсем забалуется, а так ещё выпрямится до человека.
— Сколько, говоришь, уток сбил? — откуда-то сверху грозно прогремел голос Петрака.
— Не сбивал я матёрых! — с тоской проговорил Валька. — Честное комсомольское, не сбивал!
— Опять врёшь: ты ж не комсомолец!
— Вот те хрест — не сбивал!
— Нешто ты в бога веруешь?
— Не сбивал я, ну тебя к чёрту! Я их и в глаза не видал! Один всего шушпан пролетел, и то я с выстрелом запоздал.
Вспыхнула красная точка, и Петрак устало произнёс:
— Подгребай сюда. Пора на ночь устраиваться. Знойко, да и спать охота…
Анатолий Иванович заработал веслом. Мы приблизились к нашим товарищам. Я услышал их тихий разговор.
— А костёр разведём? — Это спросил Валька.
— Конечно, я картошечки припас. Вот только сольцы забыл.
— У меня вроде с того раза осталось. И лучок есть, две репки.
— У тётки спёр?
— Зачем спёр? Сама дала.
— А карбюратор ты выучил?
— Маленько не до конца…