Шамир закончил рассказ. Я сидел ошарашенный, не зная, как отнестись к такой концовке. Похоже было на то, что Шамир всерьез восхищается душевными качествами ишана. Закурил. Предложил сигарету Шамиру. Тот взял, раскрошил табак на ладони и кинул его под язык. Помолчали. Потом я робко, боясь спугнуть повествовательное настроение Шамира, спросил его: куда девался Сеид Мамудшо после революции? Шамир выплюнул табак, вытер расшитым бисером платком седые усы и сказал, что ишан уехал в Афганистан. После его отъезда долго боялись осваивать земли на даште. Помнили о проклятии. А потом приехал Баранов. За ним — Гурский. Совсем худенький он тогда был. Стали делать сад. Хороший сад стал. А Сеид Мамудшо, говорят, помер в Кундузе…
— Шамир…
— Лябба (вежливый знак внимания).
— Ишан был очень ученый человек?
— О-хо! Очень.
— А твой сын-агроном больше знает, чем ишан?
— О-хо! Конечно, больше. Его в институте учили. Диплом есть.
— Но ведь твой сын никогда не будет так поступать, как ишан: проклинать, землю зря держать…
— Не будет. Он хороший, умный.
— Значит, ишан не умный и не хороший?
Шамир вздохнул, кинул под язык «насвор», начал объяснять. Агрономов теперь много. Учителей тоже. Много ученых стало. Даже дети ученые — читают и пишут. А тогда один ишан книги читал. Много знал. И какой бы он ни был, он был ишан. И все жили по его закону. Теперь шпана нет. Закон другой. Тогда конюх только стремя ишану держал, а теперь пенсию Шамиру дают. Тогда была одна жизнь, теперь совсем другая. Вот в той жизни ишан был самый ученый, самый богатый, самый большой человек. А сейчас мой сын машину сам водит. Разве можно сравнивать?
Кажется, я понял Шамира правильно.
Потом мы пили у меня дома чай. Руки Шамира, черные, узловатые, с вздувшимися венами, ловко держали пиалу. Чаепитие — это ритуал. Чем дороже гость, тем меньше чаю наливают ему в пиалу. Зато подливают чаще. Это чтобы дольше гость не уходил, чтобы продолжительнее была неторопливая беседа. Шамиру я наливал чай на самое донышко. Уже совсем стемнело, но мы находили о чем поговорить. Шамир рассказывал о военном враче Станишевском, который вылечил его от какой-то страшной болезни, какой именно — я не понял. О геологе Клунникове, который весь Памир исходил пешком. О молодом Гурском. Эта часть разговора меня очень заинтересовала: любопытно все-таки узнать что-то о своем начальстве.
Рассказ был об одной детали, которой я не знал. Она касалась системы отсчета времени. Дело в том, что в старину дехканин начинал работу с восходом солнца. Дашт, на котором расположен сад, окружен горами. С востока — отвесные скалы Шугнанского хребта, с запада — горы Ишкашимского хребта, с севера — Рушанского. Сад находится как бы в яме. И солнце там летом появляется из-за Шугнанского хребта только часам к десяти утра. Вот рабочие, пользуясь старым отсчетом времени, только с десяти и начинали работу. Гурский велел им начинать в восемь утра, но часов ни у кого в те времена не было, и работу упорно начинали только с солнцем, в десять. А весной и осенью и того позже. Тогда Гурский придумал выход из положения. Он подвесил на видном месте кусок рельса и сказал, что работа будет начинаться через час после боя. Утром раздавался звон. Его было слышно далеко окрест. Народ собирался. Через час снова били в рельс. Это означало начало рабочего дня. По такому же сигналу и обедали, и кончали работу. Постепенно привыкли. Теперь у всех есть часы, но гонг еще долго звучал над даштом. Я еще застал его. Но историю о том, как гонг выдержал конкуренцию с солнцем и помог укрепить производственную дисциплину, я услышал впервые.
На Памир ведут два тракта: Ош — Хорог и Душанбе — Хорог. Первый — более оживленный. Длина его 728 километров. Второй короче — 536 километров, но он идет через перевал Хабурабат, свободный от снега всего полгода. Поэтому он менее популярен. А по трассе Ош — Хорог иногда можно ездить круглый год. Впрочем, смотря какой год выдастся…
Оба эти тракта мне отлично знакомы. Хотя наша полевая работа обычно идет вдалеке от дорог, по тому и другому пути я ездил многие десятки раз. Знаю каждый поворот, представляю себе встречные пейзажи с видом в ту и другую сторону так, будто сейчас их вижу. Эти тракты, пользуясь литературным штампом, — артерии, питающие Памир. День и ночь идут по ним машины. Помню времена, когда по трактам ползли «газики» и «Урал-ЗИСы» — старые грузовики с деревянными кабинами. Поездка в один конец тогда длилась около недели. Полотно дороги скверное. Шоферская тоска была выражена в стихах, выбитых на скале:
А ниже была приписка краской:
Теперь этих надписей нет: при расширении дороги скалы взорваны. Да и полотно дороги расширилось и значительно улучшилось, местами даже асфальт положен. И летят по трактам теперь «голубые корабли» — ЗИЛы сто тридцатые. Два дня туда, два обратно. Быстро.
Каждый воспринимает знакомую дорогу по-своему. Я воспринимаю каждый отрезок дороги, вспоминая шофера, с которым ехал тут или там впервые. Или какие-нибудь запоминающиеся обстоятельства. Именно шофера вспоминаю сначала, а обстоятельства после. Потому, наверное, что, если бы не водитель, не его мастерство, умение, опыт, некому было бы вспоминать — такие бывали обстоятельства.
Для меня памирский шофер — всегда личность, всегда индивидуальность. Разные они все. И не ангелы. Бывают среди них стяжатели, что греха таить. Встречались и пьяные за рулем: здесь автоинспекция далеко. Но я ни разу не видел таких, которые проехали бы мимо при поломке, не вытянули бы сползшую под откос незнакомую машину, не поделились бы горючим, не уступили бы безопасную сторону дороги машине, водитель которой боится высоты. Без этого кодекса жизнь на горных трактах была бы невозможна. Я знаю людей, расценивающих памирских водителей как пилотов. Преувеличение, но все-таки… Видели бы вы, как встречают первые машины в Хороге, когда открывается дорога и начинается завоз! Эти первые машины пробились через снежные заносы, через снесенные лавинами участки трассы, через селевые потоки. Водители мерзли, грызли оледеневшие консервы, ночевали в кабинах, свернувшись калачиком, недосыпали. Машины тянули друг друга тросами. Их заносило юзом на обледеневшем полотне над пропастью. Они лезли в ледяную воду на переправах при снятом предварительно с вентилятора ремне, чтобы мотор не залило водой. Да что там говорить! Нет пока гимна памирскому водителю. А надо бы. Он, рыцарь сумасшедшего тракта, достоин гимна.
…Голубые ЗИЛы быстро обгоняют наш ГАЗ-51. Большая, тяжелая машина нам ни к чему, а на своем «газике» мы можем пройти по любой колее. Но на тракте мы явно прогадываем. И выглядим анахронизмом. Ямин Замиров, наш шофер ветеран, вроде бы даже стесняется своей машины. Когда его обходят ЗИЛы, он покорно прижимает «газик» к краю дороги, пропускает вперед сверкающие эмалью машины и вздыхает. Потом оборачивается ко мне, улыбается и смущенно говорит: «Подышим пылью, а?»
«Газик» натужно урчит на последнем подъеме к перевалу Хабурабат. Справа уже виднеется домик метеостанции. Выезжаем на перевал. Высота невелика — около 3300 метров. Но место это влажное, оттого и снега здесь скапливается много. Вниз покатили бойко. Ямин цовеселел. Потом дорога резко пошла серпантинами вниз но скалистому склону. На одном из поворотов показалась скала, отвесно стоявшая у самого края полотна. На скале краской выведено в рамке:
Сергей Луков