С вечера договорились идти по реке Гайдаре, правой составляющей, в сторону пика Маяковского. На этом варианте настоял я. Уж если со стороны перевала Гоундара и задувает влажный ветер, то именно сюда, судя по ориентировке ущелья. Попова этот вариант тоже устраивал. А Эдик решил с нами не ходить, остаться возле вещей и собирать окрест свои галлы, которых тут, по его словам, было видимо-невидимо.
Утром чуть свет мы с Аркадием Васильевичем пошли вверх. Вчера мы начали подъем с высоты 2600 метров, ночевали на отметке 3100 метров, и сейчас мы в темпе набирали высоту. Из-за сухости леса на Памире забираются по ущельям иногда до 3800–3900 метров, и я не терял надежды найти хоть что-нибудь. Но что это? Днище Гандарва было начисто разутюженным. Ощипанные кустики шугнанской ивы, согнутые в одну сторону пожелтевшие полыни, высохшие остатки злаков, через которые пробивались молодые проростки. И все. Лишь по склонам растительность уцелела. Даже в устье реки, как стало видно сверху, кустарники на пойме были какими-то поредевшими.
— Лавина, — сказал Аркадий Васильевич.
Это действительно были последствия снежной лавины. Сейчас, к концу лета, снежная глыба тормы (остатка лавины) растаяла, и там, внизу, где она лежала, светлело голое пятно, как потом выяснилось, покрытое сплошным мусором, снесенным лавиной. Дальнейший подъем по Гандарву был бесполезен. Лесов там все равно не могло быть. Скопления снега на склонах тоже сработали против леса. Это был второй просчет.
Мы спустились к нашему биваку. Эдика не было. Решив, что он ходит где-нибудь рядом, мы пошли по средней составляющей. Кустарники возле воды росли густо, и я робко надеялся хотя бы здесь найти что-то похожее на густые пойменные леса. Но крутой подъем вскоре кончился, и мы увидели удивительной красоты долину, почти плоскую, широко размахнувшуюся. Только внизу, там, откуда мы пришли, долина круто обрывалась к Абхарву. Это был древний ледниковый трог. Когда-то ледник заполнял эту долину почти полностью. Он сковывал холодом свое ложе, консервировал его, оберегая от глубинного размыва. Но страна продолжала подниматься, и вытекающие из-под ледника воды глубоко врезались в породы. Основная долина Абхарва, свободная от ледника, углубилась, а та ее часть, что была под ледником, осталась плоской. Потом потеплело, ледник быстро растаял, а его плоское ложе повисло в виде ступени над переуглубленным Абхарвом. Такие висячие долины на Западном Памире не редкость. Эта долина была красива почти до неправдоподобия. Дно ее было зеленым от кобрезиевых, осоковых, лисохвостовых лужаек. Прозрачнейшая вода струилась несколькими потоками по дну трога. На теневой стороне потоков на травах висели сосульки льда. Склоны круто вздымались от плоского дна, а за ними слева виднелась ослепительная шапка ледников группы пика Маяковского. На фоне синего-синего неба ледники сверкали так, что даже через темные очки больно было на них глядеть. Ледяные сосульки на травах искрились, травы пахли удивительно свежо.
Попов ускакал на своих длинных ногах куда-то вбок, заслышав свист сурка, а я стал делать описание лугов. Лесов опять не было. Высота три с половиной тысячи метров. По идее здесь еще могли расти ивы. Но плоское дно долины полностью исключало такую возможность. На плоском дне всегда скапливается холодный застойный воздух, и любая ива здесь вымерзнет. Опять просчет!
Эдик выскочил из-за камней так неожиданно, что я вздрогнул. Оказывается, он увидел, как мы с Поповым поднимаемся вторично, удивился, что мы идем не туда, куда собирались, встревожился и кинулся вслед. Эдик был взмокшим и тяжело переводил дыхание. Аркадий Васильевич встревожился было насчет оставленных без присмотра вещей, но я успокоил его: на Памире не воруют.
Через полчаса Эдик застучал зубами. Кинувшись за нами, он повесил свою штормовку на какой-то куст, чтобы не мешала, и теперь ветерок с ледников пробрал его. Идти вниз без нас не захотел. Я отдал ему свитер, а сам остался в штормовке. Через час и я стал подмерзать. Выругав Эдика за легкомыслие, мы спустились к биваку, а утром уже вышли к Пянджу, где нас ждала машина. Когда мы делились впечатлениями, Аркадий Васильевич упомянул красоту пика Маяковского.
— Как пика Маяковского?! Где он? — Эдик даже подскочил.
Я стал объяснять ему, что это та вершина, которая виднелась над трогом, в котором он появился перед нами столь неожиданно.
— Что же вы мне раньше не сказали?! — отчаивался Эдик.
Когда мы вернулись, Гурский спросил об Абхарве. Вздыхая, я с грустью, как о тяжком известии, стал говорить ему, что лесов по Абхарву нет. Каково же было мое удивление, когда Анатолий Валерьянович уверенно стал доказывать мне, что там, на Абхарве, и не может быть лесов. Снова последовало «во-первых», «во-вторых», «в-третьих»… Были там, среди доказательств, и температурные инверсии, и лавины, и бурное половодье, и многое другое, чего я, по его словам, не заметил. Я слушал его и восхищался стройностью его доказательств, чувствуя себя последним дураком. Так я до сих пор и не знаю: то ли Гурский разыгрывал меня, то ли он легко поддавался гипнозу собственных построений. Но в любом случае я вспоминаю об этом походе с удовольствием. Как, впрочем, почти о любом другом.
…Прошлой ночью было легкое землетрясение. Обычно после трудного дня разбудить нас нелегко. Но при сейсмическом толчке все мгновенно проснулись: привычка. Послушали, как камни со стуком катятся по склону, прикинули, что это далеко от нас, и, подождав еще немножко, снова уснули. А этой ночью в горах грохнул взрыв. Выскочив из палатки, я увидел, что уже брезжит рассвет. Полез было снова в спальный мешок, но мысль зацепилась за вопрос: кому это понадобилось что-то взрывать в такое неподходящее время? Сон ушел. Сегодня по плану был камеральный день. Все должны были приводить в порядок коллекции, карты, описания. В такие дни я давал сотрудникам отоспаться. Судя по всему, они собирались полностью воспользоваться этой возможностью: взрыв не произвел на них ни малейшего впечатления. А у меня этот взрыв не выходил из головы. Разбудив дежурного, я сунул в карман сухарь с горстью сахара и отправился вверх по ущелью. Через час я увидел место взрыва. Внизу, на осыпи, лежало изуродованное дерево арчи, а вверху, на скале, светлело пятно свеже-взорванной породы, среди которой виднелось темное пятно. Я полез вверх. Пятно оказалось арчевым пнем. Он не был спилен. Его торец был оторван взрывом и щетинился беспорядочными обломками древесины.
Приходилось ли вам видеть, как плачет изуродованное дерево? Страшное это зрелище! Сбоку в скале зияла рваная дыра, в которую и был заложен взрывпакет. Ствол взрывом оторвало и сбросило на осыпь, но пень удержался. Дерево было здоровое и не совсем старое — лет триста всего. Для арчи в горах это не старость. Узловатые корни так крепко вцепились в породу, что как бы слились с ней. Даже взрыв не сумел оторвать их, корни до конца выполнили свою удерживающую функцию. Сейчас погубленное дерево плакало. Густые капли смолы скапливались в углублениях между уродливо торчащей из торца щепой и стекали по коре на осиротевшие камни. Я потрогал кору. Она была теплой, наверное от взрыва или от вечернего вчерашнего солнца, но казалось, это от страдания подскочила температура. Утренний холодный ветерок с ледников пика Маяковского трепал повисшую вдоль пня щепку, и она жалостливо постукивала. Кругом виднелись уцепившиеся за выступы скалы оторванные взрывом ветки с живой еще хвоей. Я постучал по пню ледорубом. Звук был дребезжащий: видимо, пень где-то треснул. Я поглядел вниз на темневший труп величественного еще вчера дерева. Подумал, что хорошо бы поймать «убийцу». По-другому браконьера называть не хотелось: злодейство было жестоким.
Пока шагал вниз к лагерю, размышлял об убитой арче. Их мало уже осталось в этих краях. Когда-то, тысяч триста лет тому назад, арча не была здесь редкостью. Предполагалось, а позже подтвердилось данными палинологии (метода изучения геологического прошлого по остаткам спор и пыльцы), что более теплый и влажный климат позволял здесь расти хвойным лесам, примерно таким же, как те, что растут сейчас в Гималаях. Еще раньше эти леса были густыми и состояли из елей, пихты, сосны. Арча жила тогда на самом верху лесного пояса. Потом стало холоднее и суше, так как горы поднялись и отгородили Памир от влажных ветров Индийского океана. Гималайские леса остались южнее Гиндукуша, а здесь, на юго-западе Памира, сохранившийся лесной островок постепенно обеднялся, редел и превратился в редкостойные заросли арчи, сумевшей перенести тяжелые условия жизни. Потом поредели и они. Помог этому и человек. Еще в прошлом веке путешественники отмечали в своих записках трудности пути по долине верхнего Пянджа, по Вахану из-за густых зарослей пойменных лесов. Теперь этих лесов нет. Лишь в боковых ущельях осталась самая малость. Дошел черед и до арчовых редколесий. Те, что были поближе к жилью, вырубили в первую очередь. Отличное это дерево — арча. Древесина плотная и смолистая, горит жарко. А ежели встретится ровный ствол, то бревно из него — на века. Вот и рубили. Остались лишь те арчи, до которых добраться трудно, — на скалах. Старые, иные по тысяче лет, деревья, кривые, с перевитой жгутом древесиной, росли одиночно на скалах, как напоминание о былом лесном богатстве этих мест. Рубить их трудно: древесина плотная. Да и растут они неудобно, иной раз рубщику и встать негде. Вот и приспособились взрывать. Как этой ночью. Тайком. Потому что арчу уничтожать запрещено.