«Колорад» — это еще круче. Наши цвета — цвета георгиевской ленты. Цвета пламени и порохового дыма. Здешние хохлопид…ры, холопы европейских пидор…ов, продавшие веру предков за «европейские ценности» — пластиковые карточки и свободу долбиться в жопу, видят в нашей георгиевской ленте цвета колорадского жука. Я же вижу в них бессмертную славу моего прадеда Иоанна Мефодиевича, полного Георгиевского кавалера. Он начал свое служение Родине в 1905, на русско-японской, и закончил в 1923, беспрерывно воюя в разведке 18 лет, там где путь до креста — и на грудь, и на холмик в изголовье — короче всего.
А позже, в грозном 42-м, когда те же самые европейские нелюди, коих он истребил предостаточно еще в Первую Мировую, пришли в его родные края, он, уже пенсионер, ушел в партизаны. И служил там, видимо, неплохо, если моя родная бабушка, его дочь, удостоилась чести быть связной у легендарного Кузнецова. Для меня наши георгиевская цвета — это священная память предков, величие их подвига, и беззвучный призыв к нам самим — быть достойными их славы. Защитить наших детей и нашу землю так же, как когда-то сделали это они.
У нас дома хранится оставшаяся от прадеда главная реликвия нашей семьи. Простой русский четырехгранный штык.
Когда «прыгуны на майдане», купленные за наркотические чаи и вонючие зеленые бумажки заокеанскими кукловодами, помогли им обрушить нашу страну в кровавый хаос, развязать братоубийственную войну и начать фашистский террор на наших землях, где уже много лет мирно уживались русские, украинцы, евреи и армяне, я довольно быстро решил все для себя. Достал штык и начал тщательно чистить его и точить под напряженное молчание все понявших родственников. Медленно, слой за слоем с него сходила тончайшая короста ржавчины, и в белом блеске очищенных граней штык расцветал. Молодел. Благодарно неслышно нашептывал мне о коротких эпизодах его долгой жизни.
Как мой прадед, тогда еще рядовой разведкоманды, шел через гаолян Маньчжурии в начале прошлого века. Пекло жаркое солнце Востока, белел ворот полотняной солдатской рубахи и беззвучно прыгал на спину из высокой травы потомственный японский лазутчик, чье старинное название «синоби» не было дотоле ведано пластунам. Чернясь свежим воронением, неопытный и взволнованный, штык скрежетал гранью, встречая блеск чужого «ниндзя-то», неумело одолевал его сопротивление, входил в перечеркнутую напряжением мышц желтую шею.
Тускло светило заходящее солнце мазурских болот, в лоб беглым садила германская батарея и стоны раненного картечью суглинка были неотличимы от всхлипов пропоротых настежь солдатских тел. Пехотный полк шел вперед и вверх, обозначая телами павших новые взятые рубежи, а душами «новомучеников российских, за Веру, Царя и Отечество живот свой положивших» — новые чертоги у престола Всевышнего. Широко улыбался новоприбышим апостол Петр, которому велено было Господом без спроса пропускать в Рай всех пришедших с болот Полесья, а кучка задержавшихся на земле рвалась сквозь валы траншей к батарее. Зрелый и жаркий, как клык секача среди волчьей стаи, штык ярился в мозолистых ладонях деда Вани, успевая косым росчерком рвать встающую отовсюду стену серых шинелей ландсштурма.
Улыбалась томной усмешкой огромная страстная украинская Луна. Тихий ветер, напоенный ароматом трав, колыхал разбухшие тела подпольщиков на виселице, на площади. Заматеревший и спокойный, штык стремительно выскальзывал из широкого рукава. Успевал порадоваться прохладной свежести ночи. Естественно, как должное, принять свой призыв к новой службе после двух десятков лет затишья, — со сладковатым душком расстрелянных из недалекого рва, чадом сожженных изб и общим, тяжелым пледом всенародной беды. «Восемнадцать лет прошло — небитое поколение вошло в призывной возраст и к нам пожаловало». И удивленно огорчиться знакомому серому цвету протыкаемого сукна фельдграу. «Ты гляди! В Польше и Пруссии мы им недодали — так они сюда дошли, аж до Полтавы! Маловато тогда гадов давили — теперь надо доделать!» В следующий миг он легко, глаже, чем масло, проходил не успевающий напрячься, мощный пласт поясничной мышцы. Наискось пропоротая почка выбрасывала из своего нежного тела неистовую волну боли, перехватывая горло оседающего полицая тугим узлом, лишая его возможности закричать и нажать на курок.
Когда я закончил точить штык, я спрятал его — сейчас другая война и другое вооружение. Но слава прадеда и величие его подвига невидимой золотистой пыльцой прянули с граней нашей реликвии, с кромок штыка на мои руки, беззвучно и властно зовя вперед, продолжить святое дело моих предков — истребление европейских агрессоров и здешних их прихвостней.