Никакой городской стены не обнаруживалось. Впереди все обозримое пространство занимал базар. Точнее, тот его участок, где продают поношенные вещи. В народе это называется барахолка. Боясь заблудиться в этом торжище, я решительно свернул налево, в первую попавшуюся улицу. Вдоль нее тянулись магазины, но проезжая ее часть оставалась свободной. Какое-то время я шагал мимо ковровых лавок. Каждая из них представлялась мне сценой миниатюрного театра. И на каждой разыгрывался один и тот же акт, акт купли-продажи. Вскоре надо мной появилась крыша из гофрированного железа, и улица окончательно превратилась в один из рядов рынка. Однако она была достаточно широкой, и грохотавшие по ее камням автобусы служили мне гарантией, что она не растворится в закоулках, тупичках и двориках, как это часто случается с улицами старых азиатских городов. Я успокоился и стал оглядываться по сторонам.
Стены туннеля составляли маленькие однотипные, как ячейки в сотах, лавочки. Если быть точным, то их следовало бы назвать ящиками. В ящиках сидели люди. Разных возрастов. На этой улице было много проезжих, мало прохожих и совсем не было покупателей. Купцы сидели примерно в одинаковых позах. Позах дремлющих людей. Гофрированная крыша, испещренная тысячами мелких отверстий, сначала показалась мне искусственным небом планетария, а потом — просто ночным небом, плотно забитым звездами. Я даже попытался отыскать знакомые созвездия. Иногда между лавками открывались узенькие проходы. Они вели к миниатюрным дворикам; в каждом фонтанчик, несколько кустиков зелени. Дворик — составная часть мусульманского дома. В таком доме рождался новый человек. Он учился ходить. Его первым выходом в мир был выход в лавчонку отца или деда. Из поколения в поколение передавались лавки, долги, надежды, разочарования… Проходили поколения торговцев. Купец-юноша. Купец-мужчина. Купец-старик. Прадед передавал лавку правнуку. Правнук становился прадедом. Менялись правители. Менялось название страны. Оставалась торговля. Отсталая, наивная, отвлекающая колоссальные резервы производительных сил.
Пузатый автобус заставил меня прижаться к небольшой витрине, уставленной медными кувшинами, блюдами, кофейниками. Это была мастерская по изготовлению медных и латунных поделок, стилизованных под старинные восточные изделия. Я понял, что попал на так называемый «Бронзовый сук». О его существовании мне вчера говорили. Чем внимательнее разглядывал я витрины чеканщиков, тем больше нравились мне выставленные на них товары. На меня смотрело живое творчество. Очевидно, здесь находился один из очагов, где еще теплился огонек народного искусства, того самого, по следам которого восстанавливают дух эпохи, взлет или падение цивилизации. Искусство — враг равнодушия. Я открыл дверь одной из лавок. Темное помещение, куда я попал, служило одновременно и магазином, и мастерской. На стеллажах были расставлены товары. Незавершенное, так сказать, производство загромождало значительную часть комнаты. За низеньким столом сидел мастер. Ответив на мое приветствие, он отложил в сторону молоточек, медную заготовку, в которой угадывалось будущее блюдо, снял очки и показал рукой на полки. Их занимали всевозможных форм кувшины, вазы, кофейники с длинными, как клювы болотных птиц носиками, специальные маленькие кофейники-разливалки, подносы, блюда с витиеватой чеканкой, медные люстры… Привыкнув к темноте, я разглядел в дальнем углу мастерской маленькую фигуру другого мастера, поглощенного гравировкой. К моему удивлению им оказалась совсем молоденькая девушка. Налюбовавшись товарами, я приценился к одному наиболее приглянувшемуся мне медному кувшину. Сообразив, что я ни слова не понимаю по-арабски, владелец лавки взял карандаш и цифрами изобразил стоимость предмета. Она оказалась равной стоимости приличных башмаков, или рубашки, или заработку сельскохозяйственного рабочего за три-четыре дня. Вещь стоила этих денег.
Вскоре я достиг небольшой площади, посредине которой возвышалась хорошо сохранившаяся римская арка с несколькими колоннами. В стороне виднелись следы археологических раскопок. Около арки толпилась группа туристов, кик вскоре выяснилось, из ГДР. Из объяснения их гида я уценил, что нахожусь на улице, носящей имя «Прямая» — самой древней изо всех известных на земле улиц. Она упоминается в Библии, а именно в «Деяниях Апостольских»:
Встань и поди в улицу так называемую Прямую и спроси про Тарсянина, по имени Савл», — говорит ангел праведнику Ананию.
Арка была настолько хороша, что казалась декорацией, сооруженной для съемок «исторического» боевика. Я даже погладил ее шероховатую поверхность. И тепло камня мне показалось теплом рук, притрагивавшихся к нему за двадцать веков.
Туристы сели в свой автобус и укатили. А я бодро зашагал по улице, которая, по моим расчетам, должна была привести меня к знакомым местам. К моему неприятному удивлению, она очень быстро превратилась в узкий переулок, продолжавший сужаться по мере моего продвижения вперед. Редкие окна, выходившие на улицу, были расположены на уровне глаз. Это делало меня невольным свидетелем чужого быта. Во многих окнах виднелись детские мордашки. Десятки глаз внимательно следили за моими движениями. Иногда в глубине комнаты я различал женские лица и чувствовал на себе пристальные взгляды. Но мне уже было не до женщин, даже самых красивых. Я понимал, что мое спасение в твердости, и продолжал уверенно идти вперед. Глиняное ущелье привело меня к небольшим воротам, за которыми оказался широкий двор. Ребята, мирно игравшие в войну, с моим появлением прекратили все боевые действия и образовали довольно тесный полукруг, имевший тенденцию перерасти в круг, центром которого надлежало стать мне. На галереях, украшавших внутренние стены двора, стали показываться зрители. Разглядев меня во всех деталях, дети осмелели и принялись дружно скандировать: «Алло, мусье! Алло, мусье!»
Что было, то было. Я бежал. Очевидно, в эти тяжелые для меня минуты я перепутал направление, поскольку вместо знакомого переулка попал в глухой тупик, а из него на пустырь. Я взобрался на груду битых камней, огляделся и констатировал, что окончательно заблудился. Меня окружали старые двухэтажные дома. При этом вторые этажи нависали над улицей. Это делало дома удивительно похожими на когда-то близких людей, разлученных судьбой и случайно встретившихся под старость. Они готовы броситься друг другу в объятия, ища друг у друга поддержки от тяжести навалившихся воспоминаний.
Передо мной был самый что ни на есть натуральный средневековый город. Именно таким я когда-то представлял его в своем воображении. Я брел, почти не разбирая дороги, какими-то проходами, двориками, пока совершенно неожиданно для самого себя не вывалился в оживленный торговый ряд базара. Как я обрадовался! Правда, причин для веселья пока не было. Я ничего не умел спросить, но присутствие толпы успокаивало. Я плыл по узкому проходу, стены которого были увешаны гирляндами сандалий, вдыхал острый запах выделанной кожи и с любопытством осматривал все вокруг. Здесь было царство сапожников. Туфли кожаные, парчовые, атласные, бисерные, серебряные, золотые… Минуту назад мне бы и в голову не пришло, что Дамаск нуждается в таком количестве обуви. По странной коммерческой логике, в сапожный ряд вклинились лавки ювелиров. Дневного света, просачивающегося сквозь дыры и щели крыши, им не хватало. Витрины ювелирных магазинчиков подсвечивались многочисленными лампочками. Их лучи падали на разложенные под стеклом сокровища, зажигали их, заставляли гореть тем самым огнем, который так дразнит воображение. Я переходил от витрины к витрине, с интересом рассматривая все эти великолепные безделушки. Владелец одной из таких лавочек, благодушно восседавший у дверей с мундштуком кальяна во рту, увидев меня, оживился, вскочил и заговорил по-русски, почти без акцента: «Товарищ, заходите». Он протянул руку, я не мог не пожать ее, а следовательно, должен был войти в его заведение. Он усадил меня на узенький диванчик и протянул кишку с медным мундштуком, предварительно вытерев его о рукав сорочки. Я с детства слышал об этом приборе для курения: