— Идея, конечно, принадлежала ему? — Эван улыбнулся не то чтобы зло, но как бы отдавая дань таланту, который не обязан одобрять.
— Говорю вам, может, он не какой-нибудь Эйнштейн, но все же чертовски гениален. — Деннисон открыл дверь. Эван не двинулся с места.
— Разрешите напомнить, что в Маскате были убиты одиннадцать мужчин и женщин. А двести оставшихся в живых всю дальнейшую жизнь будут мучить кошмары.
— Это правда, — кивнул Деннисон. — Вот и он так говорит, да со слезами на глазах! Считает, что они настоящие американские герои, такие же храбрые, как те, кто сражались в Вердене, Омаха-Бич, Панмыньчжоне и Дананге. Президент действительно так сказал, конгрессмен, всерьез.
— Сузив круг, чтобы сделать свое сообщение понятным, — согласился Кендрик. — Если кто-то и нес ответственность за спасение двухсот тридцати шести заложников, то, вне всякого сомнения, это был он.
— Ну так что?
— Ничего. Давайте покончим с этим.
— Вы псих, конгрессмен. И правы, в этом городе вы — посторонний.
Эван Кендрик однажды уже встречался с президентом Соединенных Штатов. Встреча длилась приблизительно пять, может быть, шесть секунд; это было во время приема в Белом доме для вновь избранных конгрессменов от партии президента. Бели верить Энн Малкей О'Рейли, присутствие на этом мероприятии было обязательным, она буквально угрожала взорвать офис, если Эван откажется туда пойти. Он часто говорил Энни: ему не то чтобы не нравится президент, а просто он не согласен со многими вещами, которые поддерживает Лэнгфорд Дженнингс, возможно даже с большинством из них. На вопрос миссис О'Рейли, почему же он все-таки баллотировался по списку кандидатов от партии президента, отвечал, что у его противника не было никаких шансов.
Когда на том приеме Эван в ряду других приглашенных обменивался кратким рукопожатием с Лэнгфордом Дженнингсом, преобладающее его впечатление от президента было скорее отвлеченным, чем непосредственным, и все же не совсем лежало в области абстракции. Сама его должность ошеломляет. Если задуматься, один тот факт, что человеческому существу доверена такая устрашающая, глобальная власть, вызывает головокружение. Неточное указание по причине какой-нибудь ужасной ошибки в расчетах — может быть взорвана планета. И все же... все же... Невзирая на то, как Кендрик лично оценивал самого президента — не такой уж блестящий интеллект, склонность к сверхупрощению, терпимость к рьяным дуракам вроде Герба Деннисона, — он все же должен был признать: Лэнгфорд Дженнингс обладал поразительным имиджем. Это был образ вождя, по которому рядовые граждане республики отчаянно тосковали. Эван пытался мысленно проникнуть за тонкую, словно паутина, вуаль, которая укрывала президента от более пристального взгляда, и в конце концов пришел к заключению, что все дело во влиянии этого человека. То же самое можно было сказать о Нероне, Калигуле, обо всех безумцах, авторитарных папах и императорах, о самых отъявленных злодеях двадцатого века — Муссолини, Сталине, Гитлере. Однако Дженнингс не излучал зла, свойственного тем, другим. Наоборот, от него исходила здоровая и глубокая надежность. Кроме того, президент обладал счастливой наружностью — внушительной и привлекательной, а еще больше — внутренней убежденностью в правильности своих помыслов. Это был самый обаятельный, располагающий к себе людей человек, каких Кендрик когда-либо встречал.
— Чертовски приятно встретиться с вами, Эван! Могу я вас так называть, мистер конгрессмен?
— Конечно, мистер президент.
Дженнингс обошел вокруг рабочего стола в Овальном кабинете. Во время рукопожатия он крепко сжал левой рукой левую руку Кендрика повыше локтя:
— Я как раз закончил читать все эти секретные доклады о том, что вы сделали, и, должен вам сказать, горжусь...
— В этом участвовали многие другие люди, сэр. Если бы не они, меня бы убили.
— Понимаю. Садитесь, Эван, садитесь, ну садитесь же! — Президент вернулся к своему креслу, Герберт Деннисон остался стоять. — То, что вы совершили, Эван, попадет в учебники, по которым будут учиться многие поколения американской молодежи. Вы взяли хлыст в свои руки и заставили эту чертову штуку щелкать.
— Не сам по себе, сэр. Существует длинный список людей, рисковавших жизнью, чтобы помочь мне. И некоторые из них действительно погибли. Если бы не они, я был бы мертв. Это по меньшей мере и дюжина оманцев, начиная с молодого султана, и подразделение израильских коммандос, которые нашли меня, когда мне оставалось жить буквально несколько часов. Ведь моя казнь была уже назначена...
— Да, я слышал об этом, Эван, — перебил его Лэнгфорд Дженнингс, сочувственно кивая и хмуря брови. — Слышал также, что наши друзья в Израиле настаивают, чтобы не было ни намека на их участие в том деле, а наше разведывательное сообщество здесь, в Вашингтоне, не хочет подставлять свои кадры в районе Персидского залива.
— Оманского залива, мистер президент.
— Вы правы. — На лице Дженнингса появилась его знаменитая самоуничижающая ухмылка, которая очаровала американцев. — Не уверен, что могу отличить один от другого, но потренируюсь сегодня вечером. Как изобразили бы это мои штатные карикатуристы, жена не даст мне молока с печеньем, пока я не выучу все как следует.
— Это географически сложный регион, сэр, для человека, незнакомого с ним.
— Ну да ладно, думаю, как-нибудь с ним справлюсь с помощью карты для средней школы.
— Я совершенно не имел в виду...
— Все в порядке, Эван, это моя вина. Время от времени я допускаю промахи. Сейчас главный вопрос — что нам делать с вами, учитывая при этом ограничения, наложенные на нас ради сохранения жизни агентов и субагентов, которые работают на нашу страну в одном из взрывоопасных регионов земного шара?
— Я бы сказал, что эти ограничения обязывают хранить молчание, соблюдать секретность...
— Поздновато, Эван, — перебил Дженнингс. — Отговорки под предлогом национальной безопасности могут действовать только до определенного момента. С некоторого времени вы возбуждаете слишком много любопытства. Дело может принять весьма щекотливый и... опасный оборот.