Вот причудливо изогнутая дорожка, ведущая от калитки к крыльцу мимо берёзы, посаженной родителями почти под самым окном. Их любимая берёза, дающая так много тени и единственно красующаяся своей белизной среди всегда солнечно-светлых стволов сосен. Ещё несколько шагов, и вот широкие ступени крыльца под навесом, ведущие на застеклённую террасу. Сколько раз на них сидел и играл он ещё мальчишкой! Здесь в углу у крыльца было место его верного друга велосипеда, когда он был подростком. А вот овальный обеденный стол, за которым собиралась семья и два мягких кресла: тяжёлых, громоздких, совсем не красивых, но очень удобных.
Лисовский с трудом опустился в одно из них, стараясь вспомнить ощущения комфорта, которые он испытывал, сидя в нём ранее. Но чего-то не хватало, и вдруг он почувствовал в какой-то момент сбоку касание повреждённой пружины – это было то, чего он ждал. Было поразительно, что тело, как бы минуя его сознание, запомнило эту пружину, без неё не было полноты старых ощущений.
За свою жизнь Лисовскому довелось сидеть в разных креслах: и на королевских приёмах, и в салонах “Конкорда”, и в креслах президентских номеров лучших отелей мира. Но сейчас, в этом старом кресле с поломанной пружиной, ему было хорошо, как никогда раньше. В этом доме витал дух его родителей: они очень любили его, были здесь счастливы. Так же любил этот дом и он сам.
Ещё одну ночь свидания с прошлым даровала ему судьба. По выработавшейся с годами привычке он проснулся очень рано. В широкие щели между досками ставен били яркие лучи солнца, высвечивая на дощатом полу светлые теплые полосы. Слегка шуршали ветки, и где-то совсем рядом с окном настойчиво чирикала птица. Пахло сосновым срубом.
“Совсем, как тогда в детстве, когда, проснувшись утром, я радовался наступающему дню, думал о том, что предстоит сегодня, и сердце наполнялось чувствами, которые трудно передать словами. Всё то же вокруг, но совсем другие мысли и думы”.
Лисовский тихо вышел из дома, стараясь не разбудить еще спавших женщин.
Медленно прошел по дорожке и присел на скамейку, обращенную лицом к дому. Перед ним была клумба, на которой только начали появляться первые ростки цветов, тонкие и беззащитные. Но уже зеленели первые листья на лозах плюща, обвивающих террасу. От дома и сосен легли резкие тени. На колено Лисовскому села пёстрая бабочка, словно демонстрируя красоту своего наряда.
Здесь, как и внутри дома, было всё то же, что и много лет назад, как-будто застыло время. В какой-то момент Лисовскому показалось, что вот сейчас на террасе приоткроется дверь и на порог выйдет его мать со стаканом молока в руке и позовет его к завтраку.
“Господи! Как мне здесь хорошо в этой атмосфере прошлого, как мне это все нужно, чтобы поддержать меня в том, что неизбежно предстоит. Нет! Я не поеду в Швейцарию! Никуда не поеду. Останусь здесь до конца. И когда осенью опадут листья, увянет трава и уйдёт тепло, вместе с ними уйду и я”, – решил Лисовский.
А в голове Лисовского, вне зависимости от его воли, уже начала рождаться музыка. Какие-то первые ноты, фразы, аккорды – всё это складывалось, создавая первые штрихи мелодии. Наверное, никто и никогда не объяснит, как рождается музыка, как из ничего вдруг где-то в сердце, в мозгу человека возникает то сладостное для ушей тысяч, что тревожит, зовёт, волнует, радует, но никогда не оставляет равнодушным.
Лисовский не думал, что ему будет суждено ещё раз пережить эти ни с чем не сравнимые, волнующие минуты радости творчества. “Пожалуй, я мог бы написать Реквием, – подумал Лисовский, – если бы только хватило сил”.
* * *
Осенью того же года в газетах многих стран мира появилось печальное сообщение. Вот что писала одна из них:
“Всё культурное человечество понесло невосполнимую утрату. На днях в России в Тверской области в сельской глуши в доме своих покойных родителей скончался выдающийся композитор и музыкант современности Леопольд Лисовский.
Уже будучи смертельно больным, он написал свое последнее и, может быть, самое гениальное произведение – Реквием, которое поражает с одной стороны красотой гармонии, с другой – глубиной раскрытия темы извечной борьбы жизни и смерти и трагедии утраты.
2002 г.
НАШИ В ИММИГРАЦИИ
ЧЕТЫРЕ МИНУТЫ, КОТОРЫЕ РЕШИЛИ ВСЁ
Путешествие заканчивалось. Это стало очевидно, когда пароход подошёл к устью Гудзона и по правому борту чуть означились контуры Сигейта. Хотя из-за пелены мелкого дождя не был виден высокий берег Нью-Джерси, всё же было ясно, что пароход уходит от большой воды. Качка заметно уменьшилась, не так резок стал ветер. Однако профессор не знал, что предстоит ещё целый час движения корабля вверх по Гудзону мимо статуи Свободы, а затем острова Гавернер к причалам Ист-ривер.
Глядя на эту нечётко различимую южную оконечность Бруклина, профессор думал о том, что к счастью завершается этот долгий и изнурительный путь из Европы в Америку. Он вконец измотал его жену, плохо переносящую качку. Кутаясь в свою тёплую меховую шубу от ноябрьской прохлады и сырости, он не мог не думать о том, что ждёт их, двоих пожилых людей в Америке. В этой ранее столь далёкой и неизвестной стране у них не было ни родственников, ни друзей. То, что следовало бежать из России от большевиков, два года назад совершивших октябрьский переворот, не было сомнения. Уж очень много интеллигенции пострадало за это короткое время. Вся жизнь встала как бы с ног на голову. Впереди маячили мрачные перспективы, ибо к власти пришли разрушители культуры, нравственных устоев и идеалов. Но правилен ли окончательный выбор в пользу Америки?
Полгода они мотались по Европе, измученной мировой войной, и профессор пришел к выводу, что его технические знания сейчас здесь никому не нужны. Европа была в состоянии политической нестабильности и экономического оцепенения. Из Америки же, избежавшей войны, доходили сведения о размахе строительства городских дорог, развития промышленности и энергетики. Это и оказалось решающим в вопросе: куда ехать.
Профессор поселился вблизи Даунтауна, где-то на границе Сохо и Гринвич-виллидж на тихой улице в маленькой квартирке с одной спальней. Двух- и трёхэтажные дома с фигурными решётками на окнах, многочисленные маленькие кафе и крошечные островки скверов напоминали жене профессора столь полюбившийся ей Париж. Несмотря на нелучшее для Нью-Йорка время года, они много гуляли. С каждым разом всё больше удалялись от дома, знакомясь с новыми местами, всё лучше узнавая этот многоликий, полный контрастов город.
Знакомясь с городом, с его архитектурными памятниками, культурой, любуясь Гудзоном, профессор не переставал думать об их с женой будущем. С первых же дней пребывания в Америке он начал посылать свои резюме в различные фирмы. Профессор полагал, что им могут заинтересоваться как специалистом по расчёту и конструированию металлоконструкций, имеющим большой опыт практической и педагогической деятельности. Его имя было довольно хорошо известно в научно-инженерных кругах России и Европы, и он надеялся, что в какой-то мере и в Америке. Рассчитывал, что это будет способствовать его быстрому возврату к трудовой деятельности, без которой он скучал. Поседевшие борода и усы несколько старили профессора. На самом деле он только подбирался к 60-ти годам и чувствовал себя способным ещё много и долго трудиться.
За полгода жизни в Европе без работы не столь значительные накопления профессора сильно поубавились, и здесь в Америке они продолжали стремительно уменьшаться. Несколько раз они с женой пересматривали свой бюджет, каждый раз урезая его. Положение приближалось к катастрофическому. Было решено продать несколько драгоценностей из семейных реликвий, на что жена согласилась со слезами. Супруги стали ограничивать себя в питании. С ужасом думали о том, что случится, если кто-нибудь заболеет и потребуется врач и лекарства.