Одна самка строит рядом пять-шесть гнезд: одно — для детенышей, другое — для себя, остальные — запасные. Мать только ночью приходит покормить детей, а днем сидит одна. Гнездо — постройка непрочная, быстро ветшает, и детенышей приходится переносить в другое. Кроме того, если гнездо было кем-то тронуто днем, а мышата в нем остались целы, мать, узнав об этом по запаху, всех перетаскивает в запасное.
Но может ли такое быть, чтобы кто-то заглянул в гнездо, а слепые мышата остались целы и живы? Может. Гнездо — как чемодан с двойным дном. Вход в него всегда открыт, внутри всегда пусто. Но если сдавить чуть-чуть заднюю стенку, раздается резкое стрекотание, как из дупла летучих мышей. Мать, покормив детенышей, плотно укрывает их слоем внутренней выстилки, и они спят до вечера.
Едва прозрев, мышата могут великолепно лазать. Их первое движение — вверх, спускаться они учатся потом. Способность к лазанью и других мышей неплохая, но у малютки она доведена до совершенства. Мышата, как птицы, могут сидеть на задних лапках на качающейся травинке. Цепкость хвоста напоминает обезьянью, кончик его обвивает стебельки, кажется, помимо воли его обладателя. Особый хвост. Такой хвост носят на весу, а не таскают, не волочат за собой кое-как. Он чуть ли не с рождения выдает профессионала-верхолаза высшего мастерства, который может жить над землей, подолгу на нее не спускаясь. У еще не прозревших мышат, которые ни стоять, ни ползать не могут, кончик хвоста то и дело полусудорожными движениями, как бы закручиваясь на невидимой опоре, тотчас обвивается вокруг подставленного острия карандаша. Получается, что хвост в своем развитии опережает все четыре мышиные ноги.
Беззаботна ли и безопасна жизнь малютки на болоте? У других мышей врагов везде хватает, не меньше их и у малютки. Если она хорошо защищена от нападения сверху, то внизу ее подстерегает немало опасностей. Там живут выпь и волчок, в меню которых входят не только лягушата и головастики. Здоровенные озерные лягушки глотают малюток живьем. Заросли рогоза — родная стихия норки, частенько шныряют по болоту черный хорь, горностай и ласка. От этой четверки мышиному племени зимой нет пощады.
Живя все лето в комарином царстве, малютка не страдает от двукрылых кровососов, от которых нет спасения никому. Зато у нее есть собственные паразиты, общий для всей мышатвы бич — блохи. В каждом гнезде с мышатами и взрослыми можно заметить несколько коротеньких, юрких блох, которых мыши переносят на себе с суши.
На мелководье гнезда малюток с детенышами находят в начале лета в редковатых зарослях тростника и рогоза в десятках метров от суши. Зверьки могут попасть туда только вплавь, так же, как водяные крысы, ондатры, норки. Казалось бы, такие гнезда должны становиться неизбежной добычей болотных луней или серых ворон, по нескольку раз на день осматривающих тростниковые заросли в поисках утиных и лысушьих гнезд. Но лунь привык брать лишь ту добычу, которую видит. Наметанный вороний глаз легко обнаруживает мышиный шар-гнездо, но взять его вороне никак не удается, потому что не выдерживает ее ни молоденькая тростинка, ни лист рогоза. Выходит, жить на воде сухопутному зверьку безопаснее, чем на берегу. Поэтому он реже поселяется на сухих пространствах — в густом бурьяне или на кукурузных полях.
Гнездо на кукурузе мышь строит по тому же стандарту, что и на рогозе: наружную основу делает из распущенных на полоски кукурузных листьев. Настолько устойчив у малютки этот способ закрепления постройки на растении, что она применяет его, сооружая выводковое гнездо в совершенно необычном месте: под капустным кочаном. В конце сентября — октябре, когда на луговых огородах начинают рубить зимнюю капусту, непременно находят мышиные гнезда-шарики, спрятанные под кочанами у самых кочерыжек.
Малютка аккуратно разрезает черешки двух-трех листьев, но не перегрызает их совсем. Из прочных жилок она делает ажурное переплетение и заполняет его не только сухими травинками, но даже кусочками сочного капустного листа. Такое гнездо защищено от непогоды несравненно лучше, чем над водой. Оно остается сухим и не теряет тепла даже после двухдневного дождя с холодным ветром. Вода с широкого листа стекает под гнездо, а не на него. И с кормом на капустной плантации свободнее, чем на болоте: спелые семена лебеды, щирицы, других сорняков, осыпаясь на землю, достаются мышам, а не птицам. А под сплошным покровом лопушистых листьев зверька не увидит ни сова, ни ворона.
Резцы малютки тонки и остры, и хотя мышь не может одним укусом поранить палец взрослого человека, она не спеша управляется с капустной кочерыжкой, которую порой не удается срубить одним ударом топорика. В неволе зверек протачивает материалы, с трудом поддающиеся стальному ножу.
Своим существованием мыши обязаны уникальной способности плодиться без ограничений, если только позволяют условия. Так и у малютки: гнезда с новорожденными мышатами встречаются даже в октябре, после хороших ночных заморозков, когда начинают пушиться метелки тростников и белой метелью взрываются темно-коричневые початки рогоза.
Завалит зима снегом болотце, но жизнь под белым покровом продолжается. Там тепло, как в парничке, хватает и еды — семян, обычного корма для всех мышей. Но только на зиму часть малюток уходит с болотца на сушу и зимует в стогах вместе с другими мышами и полевками.
Насильственную перемену обстановки в любом возрасте зверьки переносят легко. В неволе осваиваются мгновенно: строят гнезда, играют, едят все, что предложат, но больше всего любят молоко.
Среди мелких грызунов, а возможно, и среди всех млекопитающих малютка, наверное, единственное животное, которому требуется для питья так много воды. Живя на воде, она имеет ее в избытке, на суше пьет росу и воду дождя, ест сочные листья. Если сопоставить количество выпитой зверьком за сутки воды с его собственной массой и перевести эти цифры в наш масштаб, то окажется, что, обладай малютка массой среднего человека, она при сытном зерновом корме в нежаркую погоду выпивала бы более двух ведер воды в сутки.
Кряква
Зима — полночь года: ранние сумерки, поздние рассветы. Под утро трещат от мороза стволы деревьев, трещит лед на реках, стынут, теряя тепло, земля и воздух, а у водослива за плотиной водохранилища клубится густой пар, сквозь который едва пробиваются лучи низкого и тускловатого солнца и нечетко вырисовываются утиные силуэты. Никакому морозу не совладать здесь с течением, которое словно перемешивает на дымящейся воде птичью стаю, то отделяя от нее пары, тройки и целые косяки, то рассеивая ее по всему плесу, то снова собирая в единое огромное живое пятно. Выше поднимается солнце, ветерок разгоняет белесую пелену, и темные силуэты становятся расписными селезнями и рябенькими утками.
С тех пор как перегородила плотина речную долину, остаются тут зимовать кряквы. Не какие-то больные или истощенные подранки, не решившиеся на дальний перелет, а здоровые, сильные и упитанные птицы в полном брачном наряде. Они то выстраиваются на тонкой, подточенной течением кромке льда, то взлетают и, сделав круг-другой над заснеженными берегами, опускаются на воду, плавают, купаются, охорашиваются, дремлют, ходят по бетону водосброса у опущенных затворов. Иногда зазимуют десятка три-четыре, иногда — больше тысячи. Ни ссор, ни ухаживаний в огромной стае. Кажется, каждый плавает сам по себе, как было месяц назад, перед ледоставом. Но постепенно глаз улавливает в общем движении какой-то порядок, и оказывается, что большинство в стае — неразлучные пары, что каждая утка плавает за одним, своим селезнем. Только-только повернуло солнце на лето, а на птичьих зимовках уже образовались недолговечные утиные семьи.