Было время, когда Федька Дикун и внимания не обращал на соседку, атаманскую дочку Анну. Была она лет на десять моложе Федьки — угловатая, большеротая, темноглазая. Случалось, что Федька галкой её дразнил. И вдруг к шестнадцати годам чёрная, голенастая галка превратилась в красавицу. Тугой силой налились плечи. Голова чёрной косой опоясана, тёмные глаза прямо в сердце просятся.
Понял тогда Федор, что не жить ему без этих глаз, без этой весёлой и гордой улыбки…
— Анна!
Он шагнул к девушке.
— Вот подойди, так и остужу, — добродушно пригрозила Анна и, подняв коромысло, легко пошла наверх. Федор не сводил с неё глаз.
— Аннушка, — окликнул он. Она обернулась. — Приду вечером. Выйдешь?
Анна улыбнулась.
— Приходи, коли не боишься.
— А чего мне бояться? — Федор нахмурился.
— Ну, ну, приходи! — крикнула Анна.
Она ушла, а Федор все ещё стоял, задумавшись.
Двор Федора Дикуна выходит в глубокую балку, поросшую молодым дубняком и колючим терновником. У самого плетня маленькая выбеленная хатка под чаканом. Ее единственное подслеповатое оконце, затянутое бычьим пузырём, смотрит робко и сиротливо. К хатке пристроен сарай. Он ещё не покрыт, и его дубовые стропила напоминают ребра скелета. В сарае пусто. Хозяин строит его, надеясь со временем обзавестись конём, а может быть, и коровой. По всему двору ветер разбросал прошлогодний курай, сухие листья камыша. Живет Дикун вдвоём с матерью, круглый год батрачит у соседа, атамана.
Напротив, через дорогу, подворье станичного атамана Балябы. Просторная хата гордо глядит тремя окнами с резными наличниками. Окна сверкают дорогими стёклами. У двери два столба держат крашенный голубой краской навес над крылечком. Под одну крышу с хатой сарай, за ним — подкат для арбы. В другом углу двора приземистая кошара, а рядом длинная скирда сена. Посреди двора колодец с журавлём.
Крепкое хозяйство у атамана: две пары коней, коров дойных четыре и овец не меньше полусотни. А семья — сам Степан Матвеевич с женой Евдокией да дочь Анна. Степану Матвеевичу за сорок. Ростом он невелик, но дородный и в движениях медлительный. Оскалом мелких зубов и злым взглядом Баляба напоминает хищного хоря. Восьмой год держит он атаманскую булаву в своих цепких руках. И любил он только эту булаву да дочку Анну. В последний год не раз сваты заходили во двор Балябы, но атаман только отговаривался от них:
-— Не пора ещё, да и нам наша девка не в тягость!
Ходили по станице слухи, что думает Баляба отдать свою дочь за какого‑нибудь богатея.
Замечал Степан Матвеевич, как иногда украдкой от него поглядывала Анна на Федора Дикуна. До поры, до времени прималчивал Баляба. То ли надеялся, что пройдёт это у девки само собой, то ли сдерживался, чтобы не трогать Федора. Видно, помнил старый атаман, как в турецкую войну, когда насели на него четверо янычар, Федькин отец пробился к нему и спас от смерти. В том бою срубили янычары смелого Дикуна. Перед смертью просил он Степана Матвеевича не забывать его семью. И тот поклялся в этом умирающему…
В воскресенье, после сытного обеда, Степан Матвеевич был в хорошем настроении. Он встал из‑за стола, набил самосадом отделанную красной медью люльку, кресалом высек искру. Трут затлел, распространяя по горнице едкий дымок.
— Ишь, вони наделал, — ворчала Евдокия.
Степан Матвеевич промолчал. Ему было лень вступать в пререкания.
— Баба она и есть баба, — только и сказал он.
Его глаза медленно блуждали по выбеленным стенам. Евдокия вышла, сердито хлопнув дверью.
Из кухни доносился стук мисок: Анна убирала со стола.
Выкурив люльку, Степан Матвеевич выбил её об мозолистую ладонь, откашлялся и теперь раздумывал, куда бы пойти. Сидеть в хате не хотелось, по двору делать нечего.
На свежесмазанный земляной пол выполз чёрный таракан. Баляба занёс над ним ногу, но в ту минуту скрипнула дверь. Степан Матвеевич лениво скосил глаза. У порога стоял Федор. На нём была новая свитка и новые шаровары. Юхтевые сапоги блестели от жирной смазки. Дикун мял в руках мерлушковую шапку, перешедшую ему от отца.
— К вам, Степан Матвеевич, — сказал он.
Баляба недоуменно глядел на Федора.
— Н чего ты, Федька, так вырядился? — удивился он.
— К вам, Степан Матвеевич, — повторил Дикун.
— Ко мне, стало быть? — Атаман прищурил маленькие глазки. — Ну, тогда кажи.
— Не знаю, как и речь держать…
— А ты садись да кажи, не бойсь…
Дикун присел на край скамьи, положил рядом шапку.
— Я, Степан Матвеевич, хочу вам сказать, по сердцу мне Анна.