— Значитца, ваше превосходительство, всего сто шестьдесят семь? — кладя листок на стол, спросил он у начальника конвоя генерала Глазова.
— Пятьдесят скончалось в остроге, — развалившись в деревянном кресле с высокой спинкой, пояснил генерал. — Чай, батенька, острог, не у тёщи на блинах.
— Э–э, что и говорить, господин генерал–майор, — согласился офицер. — Вон из Петербурга гнали четырнадцать, а дошло только шесть. Да и то одного, главаря ихнего Федьку Дикуна, васюринский атаман с дружками самосудом до смерти засудили…
— Что ж, днём раньше, днём позже, судьба им одна…
Всю ночь за крепостными воротами, на самом берегу Кубани, раздавался перестук топоров. Изредка, перекрывая его, от башни к башне неслось солдатское: «Слушай!» И эти удары топоров наводили ужас на бывалых екатеринодарцев. Не спа‑ли в эту ночь и арестанты. Многие из них знали, что последнюю ночь доживают на этой радостной и горькой земле. Все ждали утра. И оно пришло. Забрезжил рассвет. Большое огненно–красное солнце выкатилось из‑за степи.
С рассветом на берегу Кубани стало многолюдно. Народ толпился у помоста, у высоких виселиц. На помосте расхаживал палач в красной рубашке. Тесное каре солдат оцепило место казни. Яркое летнее солнце заиграло на воронёных стволах ружей и, словно устрашась, спряталось за тучу.
Прискакали Котляревский и старшины.
И сейчас же по толпе волной прокатился ропот.
— Ведут! Ведут!
Все головы, как по команде, обернулись к крепостным воротам. Оттуда, поддерживая друг друга, позванивая тяжёлыми цепями, шли на казнь черноморцы. Впереди, плечом к плечу, Собакарь и Половой. Легкий ветерок теребил их волосы.
— Смотри, Никита, сам ворон со своей сворой на мертвечину прилетел, — указал Ефим на Котляревского и старшин.
— А что, браты, покажем же, как умирают казаки! — громко, так, что услышали все сто семьдесят два идущих на казнь, произнёс Собакарь. — Пускай же никто из нас не склонит своей головы перед недругами!
Народ все прибывал. Подъезжали из станиц, хуторов. В толпе завыли, запричитали бабы. Несколько женщин рванулись к мужьям, но их оттолкнули солдаты.
На помост поднялись священник и офицер. Стало тихо. Так тихо, что было слышно, как бурлит у берега Кубань.
Офицер развернул бумагу, начал читать.
Никита не слушал.
«А место то самое выбрали, где стан наш был. Вон там возы стояли, — вспоминал он и, вытянув шею, всматривался в туманную степь. — А ромашек сколько! И маков… А вон василёк голубеет… Ну чисто как глаза у моего Ивана. Так и не довелось мне с вами побачиться, хлопцы мои… Дай боже, чтоб добрыми казаками стали».
Легкий толчок вывел его из забытья.
— Ты слушай, Никита, какие нам царские милости. Не дожили Федор и Осип…
Никита прислушался к густому офицерскому басу, несущемуся над притихшей толпой.
— …Дикуна Федора, Шмалько Осипа, Собакаря Никиту, Полового Ефима… оных государственных преступников четвертовать.
Офицер, сделав паузу, снова углубился в чтение, долго выкликивал фамилии казаков–колодников, закончив список приговором: «Смертная казнь через повешение».
Толпа заволновалась, надвинулась. Солдаты вскинули ружья. Два помощника палача, сняв кандалы с Собакаря, потащили его к помосту.
— Теть! — Он распрямил плечи так, что оба помощника палача отлетели в стороны. — Я и сам ещё ходить не разучился. Давай, Ефим, попрощаемся. — Они поцеловались.
Твердой походкой Никита поднялся на помост, обвёл народ взглядом. Сотни глаз смотрели на него. Подумал Собакарь: «Вот и конец!»
Надрывно, тяжело били барабаны. Никита повернулся к палачу:
— Ну, кат, казни!
Заиграл рожок, и бой барабанов прекратился. Народ замер. Собакарь посмотрел с недоумением на отошедшего палача. Тот же самый офицер подошёл к краю помоста, развернул лист бумаги, громко прочитал:
— Его величество царь и самодержец всероссийский Павел Первый всемилостивейше простил оных преступников и заменил им смертную казнь следующими наказаниями: Дикуна Федора, Шмалько Осипа, Собакаря Никиту и Полового Ефима бить нещадно кнутами и, вырвав ноздри, сослать в Сибирь на каторжные работы. Остальных, — офицер прочитал фамилии казаков–колодников, — бить нещадно кнутами и сослать в Сибирь на поселение.
Снова ударила барабанная дробь. Экзекуция началась.
В ту ночь, когда избитые, окровавленные арестанты стонали на гнилой соломе в одном из куреней Екатеринодарской крепости, в самую глухую пору, по станице Кореновской промчался отряд конников человек в двадцать. Конники спешились на окраине станицы, у широкого подворья кореновского атамана Григория Кравчины. Несколько человек перелезло через плетень. Яростно, злобно залаяла собака, залаяла и вдруг, взвизгнув, умолкла.
— Кого нелёгкая принесла? — недружелюбно, низким от сна голосом спросил из‑за двери Кравчина.
— Открывай, атаман! Важное дело…
— Какое там дело в полночь! — рассвирепел атаман.
— Бумага от его высокоблагородия наказного атамана…
Загрохали засовы, и дверь растворилась, дохнув на стоявших перед нею душным воздухом хаты.
— Ну, давай бумагу! — проговорил Кравчина, вглядываясь в стоящую перед ним тёмную фигуру.
Человек, потеснив атамана, ввалился в сенцы.
— Не признаешь? — глухо спросил он.
— Кой нечистый тебя признает в такую темень, — проворчал атаман. — Эй, Ганна! Засвети каганец! — крикнул он в хату.
Через минуту неясный, трепещущий свет скользнул по стенам и выхватил из тьмы широкоплечего, кряжистого казака. Атаман вглядывался в странно знакомое, бородатое лицо.
— Не признаешь? — чуть громче повторил казак.
— Л–ле–он–тий… М… малов, — выдохнул Григорий Кравчина.
— Признал! — усмехнулся Малов. — Рассчитаться с тобой приехали, иуда, за соседа твоего, за Андрея Коваля, коего ты на муки кату Котляревскому выдал…
Кравчина изогнулся, дунул на каганец, но прыгнуть в хату не успел. Прямо в лицо его ударила яркая вспышка пистолетного выстрела. И это было последним, что он видел в жизни.
Один из казаков выбил огонь и зажёг соломенный факел. Пламя осветило бледное лицо женщины, прижавшейся к печке. Леонтий подошёл к ней.
— Прости нас, Анна. Поквитались мы с ним за товарищей наших.
— Бог простит!
— Прощевай, хозяйка!
Черные тени выскользнули из атаманской хаты.
— Запалить бы, — предложил один из казаков.
— Я те запалю! — рявкнул на него Леонтий.
Через минуту всадники были за станицей и поскакали на восток, к Ставропольским степям, туда, где еле заметно бледной полоской занимался новый день…
С тех пор затерялся след Леонтия Малова… Хотя это и не совсем так. Многие, похожие на пего, наводили по всей России страх на помещиков. Попробуй узнай, который из них Леонтий!
ЭПИЛОГ
Далеко за Байкалом небольшой посёлок Амурский. На север от него, прямо от лесопильного завода, начинается бескрайняя тайга. Темной синевой рисуются над зеленью тайги сопки. Иногда они курятся белесыми облаками или прячутся в серой завесе туманов…
День и ночь с запада на восток и с востока на запад, разрывая таёжную тишь, бегут, минуя посёлок Амурский, поезда, и пассажиру бросятся на какой‑то миг светлый, радостный Дворец культуры да высокое здание школы…
Стоит посёлок над самым Амуром, отсюда и название у него такое.
Катит полноводная река волну за волной и о чём‑то ворчливо толкует с тайгой. Может, вспоминает Амур–батюшка, свидетель далёкой старины, то время, когда сюда, в таёжную глушь, пришли на поселение мятежные черноморские казаки, как корчевали они вековые деревья, рубили дымные избы и, умирая, завещали внукам своим побывать на Кубани и поклониться за них родной земле…