Я рад, что этот наш фестиваль, как встарь, представляет собой некое культурное действие. Со встречами на предприятиях и в школах и т. п. Главное для меня, что ребята-студенты Леша Тиматков, Сева Константинов, Федя Черепанов, Саша Великодный посмотрели иную жизнь, а профессура: Кузнецов, Рейн, Бек, Костров, Сидоров — немножко встряхнулась. На вечере закрытия Ю.Кузнецов прочел свое знаменитое «Маркитанты». Весь зал, вся публика, размещавшаяся сзади, аплодировала, Гранин, сидевший рядом со мной на первом ряду, сцепил ладони. Объявляя итоги конкурса, я довольно удачно попикировался с Дмитриевым — на его реплику «Служить» ответил: «Служить бы рад, прислуживаться тошно», — и говорил тепло и хорошо.
На приеме в ресторане было голодно и воровато. Ребята рыскали по столам, утопающим в коммерческой полутьме. Все эти салатики, разложенные по плошкам, горячие бутербродики, залитые плавленым сыром и майонезом, производили впечатление несвежести, будто целую неделю копили обрезки с кухни и недоеденные посетителями ассорти от прежних вечеринок, а тут, освежив, бросили все в жерло голодным актерам и писателям. Вкусной была лишь свежая отварная картошка, посыпанная укропом. Полный стол был только у губернатора Густова. Он сидел, огромный и широкий, как вавилонский вождь, вместе с актрисами. Меня подвели к нему с той же значимостью, будто для высокодержавной аудиенции, он посмотрел довольно тупо, как на лакея, и занялся только собственным Граниным, последнего тоже подсунули по тревоге к сановным очам. Писатель и губернатор вспоминали, как вместе они витийствовали на обкомовских собраниях. Было довольно неприятно от положения, будто бы Гранин на глазах у всех выиграл соревнование со мной. Я съел палочку шашлыка и, счастливый, удалился в воровскую темноту ресторана.
Мне вообще очень интересно наблюдать сановные разговоры бывших обкомовцев. Они говорят как бы об одном: о социальной справедливости, о зарплатах для учителей, сокрушаются о социальных возможностях ушедшей под воду Атлантиды. Но им нравится их собственная сегодняшняя жизнь, нравится их парадная униформа с черными пиджаками, фрачными рубашками и бабочками. Их «вольво», охранники, сидящие тяжелыми жесткими задницами на местах, предназначенных гостям. Мое собственное место, естественно, было занято одним из таких стальнозадых. И вместо 16-го я сидел рядом с Ливановым на 26-м. Им нравится перспектива для их собственных детей, нравится отдых на Мальте или Кипре и оставшаяся от прежних времен и ставшая еще беспредельней власть.
6 марта, пятница.
Тороплюсь внести в дневник, пока не забыл. Цены в поезде. Стакан чая в самом вагоне — 2 рубля, стакан чая в вагоне-ресторане — 8 рублей, если ты в вагоне-ресторане закурил и тебе принесли пепельницу, — это считается, как дополнительная услуга и обходится клиенту в 10 рублей. В этом маленьком факте я вижу губительное начало для нашей сферы услуг, нашей торговли, для всего нашего нарождающегося псевдокапитализма. Торопливо содрать.
7 марта, суббота.
Получаю отклики на свое огромное интервью в «Советской России». В «Русском телеграфе», газете, конечно, либерального направления в «субботнем обозрении» Максима Соколова есть такой любопытный пассаж. Можно гордиться, так обо мне никто не писал. А я-то думал, что ни «Правду», ни «Советскую Россию» никто не читает.
«Впрочем, в расследовании дел много более зловещих, нежели убийство Листьева и Холодова, — взять хоть «Книжное дело», — генпрокуратура продвигается куда успешнее. Известный советский писатель, ректор Литинститута Есин признался: «Я видел этот текст (книги «История приватизации в России» — М.С.)… Такого дурного текста, написанного каким-то серым валенком, я уже давно не читал. В каком хедере учили русский язык эти люди? Это настолько ничтожное письмо, с таким количеством общих слов, общих формулировок, сложившихся стереотипов, что диву дивишься».
Диву можно дивиться и при попытках понять, где Есин видел текст неизданной пока книги. Бедность, на которую Есин громко жалуется, вряд ли позволила ему из одного лишь литературного любопытства посетить швейцарское издательство на предмет знакомства с текстом, а при тотальном есинском неприятии всей российской власти, начиная с осени 1991 года, трудно ожидать, чтобы кто-то из авторов книги по дружбе ознакомил маститого писателя с рукописью. Вслед за Доренко и Минкиными можно было посмотреть рукопись в структурах «ЛОГОВАЗа», куда генпрокуратура имеет обыкновение передавать истребованные документы, но при жестокой неприязни Есина к питомцам хедера (глава же «ЛОГОВАЗа» сын раввина) и это сомнительно. Скорее всего, знакомство с текстом происходило вполне официальным образом — еще месяц назад Скуратов изъявил желание произвести «лингвистическую экспертизу» на предмет установления того, является ли «данный набор бумаги литературным произведением», и привлечение к делу ректора Литинститута в качестве лингвостилистического эксперта показалось генпрокурору вполне естественно: если в Литинституте не учат стилистике, то чему там вообще учат?
К сожалению, Скуратов ошибся, ибо рассуждение Есина о хедере, т. е. еврейском религиозном училище, где, по его мнению, обучались Чубайс, Бойко, Кох, Мостовой и Казаков, свидетельствует не столько о любви эксперта к евреям, сколько о скудости его лингвостилистических познаний. Не вдаваясь в рассуждения о том, сколь органически смотрелись бы в качестве юных питомцев хедера: сын гарнизонного офицера Чубайс, московский номенклатурный внук Бойко и фольксдойче Кох. Заметим лишь, что подлинных выходцев из черты оседлости в большую российскую политику, склонных притом к писанию — таких, как Л.Д.Троцкий-Бронштейн, К.Б.Радек и нежная любовь каждого антисемита Миней Израилевич Губельман (Ем. Ярославский), — отличала, скорее, страстность, пылкость, развязность и вместе с тем некоторая утрированная чрезмерность литературного стиля. В.В.Шульгин, стоящий на несколько голов выше Есина и как антисемит, и во всех прочих отношениях, специально отмечал пафосную бойкость и живость как характерную черту еврейской публицистики. Наконец (может, эксперт хоть газеты читает), знакомство с творчеством нынешних продолжателей дела Радека — Минкина и Хинштейна — позволяет поинтересоваться: ужели их мессианские страстные подвывания написаны серым валенком? В чем, в чем, но уж в этом их обвинять решительно невозможно, и остается лишь пожалеть Скуратова, который для своей экспертизы не может найти хотя бы чуть-чуть профессионально квалифицированного помощника органов.» («Русский телеграф», 7 марта, стр. 3.)
Максим Соколов откомментировал меня подробно, как Библию. Боже мой, из-за одного намека на «хедер» и одновременно какое прославление талантливой еврейской головы! Не лучше ли всех писали у нас Троцкий и Радек? Как хорошо, оказывается, держат они велеречивость и полноту русского стиля! Воистину надо родиться евреем, чтобы хорошо писать по-русски. И какие, оказывается, русские ребята, эти дети гарнизонных офицеров и номенклатурные внуки. Как хорошо Соколов знает генеалогию этой компании, я их определяю по поведению и стилю, а Соколов, оказывается, по анкете.
9 марта, понедельник. Сегодня «гуляем» праздничную компенсацию за 8 Марта, легшую на воскресенье. В чем-чем, а в нерабочих днях в неработающей стране правительство всегда щедро и справедливо. Институт после гатчинской паузы я нашел в сносном состоянии. Лев Иванович, к сожалению, ничего не сделал в том списке заданий, которые я дал ему, уезжая. Преподавательские часы не подсчитаны, количество контрольных работ, которыми мы душим наших студентов во имя выполнения нормы для преподавателей, не учтено, учебный план не совершенствуется. У меня времени хватает, чтобы держать институт на плаву: платить зарплату и отбиваться от внешних сил, которые все время заносят лапу на скверик возле Пушкинской, на старинное здание, на ощущение благополучия, которым институт живет. За время отсутствия вышла «Советская Россия» с полосой моего интервью. Это старое интервью для «Правды», которое делал Виктор Кожемяко и куда я добавил в финал две страницы. Отнести ли это за счет крупного тиража газеты или за счет какого-то нового для меня качества, но отклик на этот раз оказался мощнее и заметнее. Не исключаю, что это относится и на счет в известной мере нового для меня принципа высказывать самые сильные для меня вещи без помощи политической аргументации. Было много звонков, но радости это не дало, потому что скучаю по «художественной» прозе.