Лицо Крюки на оживилось надеждою.
— Как, ваше благородие?
— Где, с кем сидишь?
— Нас много. Восемь!
— А Иванов с тобой?
— Душитель-то?..
Я чуть не подпрыгнул от радости, но Келчевский сохранил полное спокойствие. Он кивнул и сказал:
— Он самый! Дознай у него, скольких он удушил и с кем…
Крюкин покачал головою.
— Трудно, ваше благородие! Дивствительно, говорил, что душит и вещи продает, а больше ничего. Мы его даже спрашивали: как? А он выругался и говорит: я шутил.
— Ну, а ты узнай! — сказал ему Келчевский и отпустил его.
— Значит, наша правда! — воскликнул я, едва грабителя увели.
Келчевский засмеялся:
— Наша! Я давно это чувствовал, да конца веревки в руках не было. А теперь все дознаем.
— Вызвать Иванова?
— Непременно!
И он тотчас написал приказ, чтобы ему отпустили из тюрьмы Иванова.
Через полчаса перед нами стоял этот Иванов. Нагло улыбаясь, он отвесил нам поклон и остановился в выжидательной позе.
— Ну, здравствуй, — сказал ему ласково Келчевский. — Что, сидеть еще не надоело?
Этот допрос происходил 2 апреля, и, значит, Иванов сидел уже без малого три месяца.
Он передернул плечами.
— Известно, не мед, — ответил он. — Ну, да я думаю, что господа начальники и смилостивятся когда-нибудь.
Келчевский покачал головою:
— Вряд ли. Суди сам, Петров говорит, что ты душил извозчиков, а я тебя вдруг отпущу!
— Петров?! Ах, он… — воскликнул Иванов.
— Что Петров, — продолжал Келчевский, — ты и сам говоришь то же…
— Я?
— Ты. Крюкину говорил, Зикамский и Ильин тоже слышали. Хочешь, позову их?..
— Брешут они. Ничего я такого не говорил.
— Позвать?
— Зовите. Я им в глаза наплюю…
— А что от этого? Все равно сидеть будешь. Поймаем еще двух-трех, поверь, они дураки не будут — все на тебя наклепают. Благо уже сидишь, Петров-то все рассказал…
Иванов стал горячиться:
— Что рассказал-то? Что?
— Сказал, что вещи продавали…
— Ну, продавали, а еще что?
— Что ты душил…
— А он? — закричал неистово Иванов.
— Про себя он ничего не говорил. Ты душил и грабил, а продавали оба, — спокойно ответил Келчевский.
— Он так говорит! — тряся головой и сверкая глазами, закричал Иванов. — Ну, так я ж тогда! Пиши, ваше благородие! Пиши! Теперь я всю правду вам расскажу.
Келчевский кивнул головою и взял перо.
— Давно бы так, — сказал он. — Ну, говори!
Иванов начал рассказывать, оживленно жестикулируя:
— Убивать — действительно, убил. Только не один, а вместях с этим подлецом, Петровым. Удушили извозчика, что в Царское ехал. Взяли у него это все — и только, больше ничего не было.
— Какого извозчика? Где? Когда?
— Какого? Мужика! Ехал в Царское, обратно. Мы его на Волховском шоссе и прикончили. В декабре было.
— Так! Ну, а вещи куда дели? Лошадь, сани?..
— Лошадь это мы, как есть 28-го декабря, в Царское с санями увезли. Сани продали Костьке Тасину а лошадь братьям Дубовецким. Там же, в Царском. Они извоз держат…
— Какая лошадь?
— Рыжая кобыла. На лбу белое пятно, и одно ухо висит.
— А сани?
— Извозчичьи. Новые сани, двадцать рублей дали, а за лошадь двадцать пять.
— А полушубок? Армяк?
— Это тоже у Тасина, а другой у солдатки. Тот самый, на котором поймались. Остальную одежду, и торбу, и сбрую в сторожку на Лиговке.
— В какую сторожку?
— В караульный дом, номер одиннадцать. Туда все носят. Сторожу! Вот и все. А что Петров на меня одного, так он брешет. Вместе были, вместе пили…
— Ну, вот и умный, — похвалил его Келчевский, — теперь мы во всем живо разберемся.
Он написал распоряжение о переводе его в другую камеру и отпустил.
Едва он ушел, как я вскочил и крепко пожал руку Келчевскому.
— Теперь они все у нас! Надо в Царское ехать!
— Прежде его сиятельству доклад изготовить!
— Вот Прач-то обозлится!
Мы засмеялись…
На другой же день было доложено графу Шувалову, и он распорядился тотчас начать энергичные розыски в Царском Селе, для чего командировал меня, Келчевского и еще некоего Прудникова, чиновника особых поручений при губернаторе.
Собственно, самое интересное и начинается с этих пор.
В этих розысках я не раз рисковал жизнью, и, может быть, поэтому дело это так запечатлелось в моей памяти, я вижу все происшедшее как наяву, хотя с той поры прошло добрых 40 лет.
Но еще до распоряжения графа я уже принялся за розыск.
Едва свечерело, я переоделся оборванцем: рваные галоши на босу ногу, рваные брюки, женская теплая кофта с прорванным локтем и военная засаленная фуражка. Потом подкрасил нос, сделал себе на лице два кровоподтека и, хотя на дворе было изрядно холодно, вышел на улицу и смело пошел на окраину города на Литовский канал.