Он надел рубашку и, поеживаясь от холода, побрел обратно в кислую духоту избушки.
Хозяин безмятежно спал на печке, благодушно всхрапывая.
Утром он, посмеиваясь в негустую, растрепанную бороду, говорил:
— А меня жрать неинтересно, клопам-то. Какой во мне вкус? Я моченый, дубленый, смоленый. А вы для них вроде пряника. Балованные, черти.
Он сидел на высоком тесовом крыльце, с интересом наблюдая, как под его босыми ногами мгновенно тает иней, и терпеливо выслушивал советы своего постояльца насчет уничтожения паразитов. Прослушав, снова засмеялся:
— Пробовала жена-покойница их вымораживать. Не боятся. После еще злее делаются. А вы наплюйте на них. А не то я вам новый домишко приплавлю. Это у нас скоро.
Петр Трофимович начал обуваться, ловко одной правой рукой навертывая портянки. Левая праздно свисала вдоль тела и, когда он поворачивался, с сухим стуком ударялась о ступеньки крыльца. Иногда он брал ее и, чтобы не мешала, клал к себе на колени.
На вопрос Виталия Осиповича, где он повредил руку, Обманов не сразу ответил:
— Лесиной пришибло. — И, поглаживая мертвую свою руку, строго попросил глухим голосом:
— Вы их, чертей боговых, мужиков-то этих, сразу за холку берите. Они сами не придут, а плотники хорошие.
— Мужички-пятачки? — спросил Виталий Осипович, вызывая своего хозяина на откровенность.
— Деньги любят… — неопределенно ответил тот, явно уклоняясь от прямого ответа.
— Деньги, наверное, многие любят, — подсказал Виталий Осипович.
Обманов согласился:
— Наверное.
Поморгал веками, глядя на полоску зари над тайгой, и вдруг заговорил злобно и в то же время насмешливо, будто продолжая застарелый спор с каким-то давним и несокрушимым врагом:
— …Зависть все это, зависть. У одного много, а другому уж и завидно. Начинает он тоже наживать. Себя не жалеет при этом, не говоря уже о других. На всякую подлость идет. И до того разгорячится, что даже подлость эту за доблесть почитать начинает. Ему бы тут по зубам, по зубам… В понятие его произвести, что богаче всех ему не жить. А надо таковое житье себе наладить, хуже которого некуда. Чтобы этому худу пуще богатства позавидовали. И будет это самая главная зависть: потому нечего уже и взять с такого человека. С голого рубахи не сымешь. Вошка и та его не грызет. Вот ему, голому-то, и позавидуют некоторые…
Выслушав это неожиданное признание, Виталий Осипович рассмеялся:
— Выдумываете вы глупости, дорогой товарищ.
Обманов очень охотно согласился:
— Это вы правильно. Глупости у нас еще много. — И тут же снова вызывающе прибавил: — А умный-то и в глупости смысл найдет.
Усмотрев в этом ответе некий вызов, Виталий Осипович сказал, все еще продолжая посмеиваться:
— Не вижу смысла: завидовать одичавшему…
— В этом и смысл, — запальчиво перебил его Обманов. — Люди счастью завидуют — нехитрое дело. Рыбка тоже счастлива бывает, когда червячка заглатывает. И все ей, другие-то рыбки, завидуют. А у червячка-то крючок в середине. Вот тебе и счастье. Рыбину из воды выдернули, а все, которые в реке остались, так и до сей поры мечтают: «Как бы нам такое счастье урвать».
Он говорил быстро и сердито, словно ждал возражений. Но Виталий Осипович спокойно спросил:
— Это как понимать? Рыбка, значит, на земле счастлива была, а на том свете к чертям на сковородку попала?
Обманов поморгал красными веками, стараясь понять, смеется его собеседник или спрашивает всерьез. Решил — испытывает, и оставил вопрос без внимания.
— Ну, скажем так, — заговорил он. — Жили два друга, два брата. Пока были малы — лизали друг дружку, как телята. А начали в возраст входить, ума набираться, да пришлось самим корм добывать, тут и пошла у них вражда. Увидали они: счастье одно, а ртов много. Кто ухватит, тот и жует. И схватила их зависть. И начали они топить друг друга. Какое уж тут счастье. А вот который голый, такого никому и не надо. Пусть живет как хочет, голый-то.
— Так что ж, по-вашему, счастья на свете мало? На всех не хватит? — спросил Виталий Осипович.
Обманов быстро пояснил:
— В том вот и вопрос. Может быть, и хватит на всех, а каждому побольше хочется. И каждый смотрит и думает: «А вот тому кусок жирнее попался». И соображает, как бы отнять. Вот оно как. Зависть душит.
— А у вас есть зависть?
— Еще есть маленько. Без зависти человек не живет. У меня зависть вот какая, с еловое семечко. Грошик рублю не завидует, ему и пятачка хватит. А у кого много, тому еще больше хочется. На зависти мир стоит.
— Это верно! — согласился Виталий Осипович. — Только смотря чему завидовать. Я вот на работу завистливый. Так бы вот все и сделал в один день для общего счастья. А у вас зависть черт знает к чему. Друзья-то эти… или братья родня вам?
Но Обманов увильнул от прямого ответа:
— Работу в карман не складешь, — сказал он и, натянув сапог, встал на кривые ноги.
Постоял, глядя на залитую нежным зоревым светом воду, подумал и вдруг спросил:
— Такого человека не довелось встречать: Берзина Павла Сергеевича?
— Нет, — безразлично ответил Корнев, — а кто он такой?
— Да, говорю — человек. Чина-звания и которого места жительства не знаю. Потому и спрашиваю. Надо мне его сыскать. Если встретится — немедля оповестите. Это моя просьба. Я вам за это что хотите.
Он говорил негромко и строго, словно, прощаясь навек, завещал Корневу некий подвиг. Перед ним таежная река катила по огненной воде шелковую волну. И какие-то воспоминания разбудило в нем это утро и эта река, на берегу которой прошла вся его жизнь, потому что он улыбнулся и сказал задумчиво:
— Полушалки в прежние времена девки носили. Как река. Алые до того, что в синь ударяло. Да…
Здоровой рукой он взял свой заплечный мешок, ловко закинул его за спину и спустился с крыльца.
— Ну, вот и владейте моим дворцом. А просьбы моей не забудьте…
Попрощался, поморгал мокрыми веками и пошел вдоль берега.
На Весняне, в пятнадцати километрах выше Бумстроя закладывали запонь — верхний склад древесины. Сюда и держал путь Петр Трофимович Обманов.
Шел такой легкой походкой, будто широкое тело было невесомо и его несло попутным ветром вдоль реки. Думы у него всегда были так же необременительны. Одинокое пребывание в тайге располагает к мыслям спокойным и неторопливым. А вот за последнее время события начали принимать какой-то иной, неспокойный оборот. На днях пришли к нему эти мужики из таежной деревушки разведать, не угрожает ли течению их жизни новое строительство. Чудаки. Войну видели, многие до Берлина дотопали, а спокойствия ищут. Бога своего спасают. Очень они нужны богу-то, такие спасители. Да они за пятачок кого хочешь продадут, человека лесиной придавят. Потом ходи весь век сухоруким. А тут, когда прижало, прибежали: «Послужи артели, Пётра, не помни старое. Все под богом грехами обросли, как болотным мохом». Вот они какие гладкие да удалые — против ветра сосну валят. Боговы старатели, мужички-пятачки.
Шел он берегом по песку и мелкой гальке, перепрыгивал через многочисленные таежные ручейки, со звоном падавшие в Весняну, и только у самой будущей запони пришлось отойти от воды и подняться на пригорок.
В этом месте река делала поворот, и берег возвышался над водой высокой каменистой кручей.
Медленно поднимаясь по крутой тропке, петлявшей в густом ельнике, Петр Трофимович продолжал размышлять.
Вот какими голосами запели. Артель, дескать, у них, промышленный коллектив. Они артелью только богу молятся, да и то каждый на свою сторону тянет: «Мне помоги, господи, я тут самый праведный, а другим не надо». Он им поможет, Виталий-то Осипович. С налету бьет. Не бог: молитвой его не купишь. «Я — говорит — на работу завистливый». Это у них у всех нынче повадка такая. Себя не очень-то бережет, значит, и других не жалко. Однако, если не бог, значит, грехи имеются. Надо домишко ему срубить да приплавить, эта свечка покрепче будет всех ваших боговых…