— Верно, — ответила Жанна. — Так у нас с вами не получится. Если вы до сих пор не поняли... Вот, значит, как: давать на меня не отказались бы? — И отмахнулась гневно: — Не смейте! Ничего не смейте говорить. Теперь-то вижу: одну только правду мама рассказывала. Теперь-то вижу, какой у меня отец...
В тот самый первый горноуральский вечер, в ярости выскочив из красного уголка инвалидной артели, не стерпев того, что кинула Зуева ему в лицо, Сагайдачный поклялся себе, что покончено, навсегда покончено с первой семьей, что даже в мыслях малейшее воспоминание вычеркнет. Потом отлегло. Понял, что не так-то просто вычеркнуть... И все же, слушая сейчас резкие девичьи слова, должен был бы подняться, обрубить наотмашь разговор. Так ведь нет. Не мог себя заставить с места тронуться: напротив, всем телом навалился на спинку скамьи.
— Выходит, мама во всем виновата? — продолжала Жанна. — Она, выходит, скрылась? А когда? Когда вы бросили ее: хуже, чем бросили, — веру в нее как в артистку потеряли!
— Неправда. Я ждал. До последней минуты надеялся...
— А минута эта — она когда наступила? Слишком скоро! Значит, по-настоящему не любили маму!
Он почувствовал, что все труднее ему сдерживаться. Надо же наконец подняться и уйти. Неужели он и дальше позволит...
— Сидите! — жестко приказала Жанна. — Не я вас разыскивала. Так уж сидите, слушайте!
Там, за высокой стеной стадиона, продолжался праздник. Доносилась музыка, в нее все чаще вплеталась песня, и кружила, и летела над стадионом, пока не глушил ее громовый взрыв аплодисментов или возглас в тысячу голосов.
— Видно, плохо знали вы маму. Даже сейчас... Уж, кажется, каково ей после воздушной работы с этими собачонками, пупсиками возиться... Все равно и теперь иногда замечаю: подняться силится, на ноги встать. И встала бы. Да вы подрубили... Нет, это не любовь! Не понимаю такой любви! Уж если любить, если соединить жизнь...
— То жизнь, а то работа, — глухо отозвался Сагайдачный.
— Работа? Нет, и этого не понимаю!.. Как же так можно: жизнь отдельно, работа отдельно. Нельзя делить. Иначе уродство какое-то!
Все жарче говорила Жанна:
— Кругом виноваты вы перед мамой. Растоптали ее жизнь! Неужели до сих пор не поняли?
Там, за стеной стадиона, продолжал шуметь, греметь, веселиться праздник. А здесь — на скамье в углу волейбольной площадки — коренастый мужчина каменел лицом, и все ниже клонилась его голова под напором беспощадных девичьих слов.
— И после этого еще зоветесь большим артистом. И звание почетное, и в газетах хвалят, и — куда ни пойдешь — всюду плакаты ваши. Гордиться бы, что такой отец. А я отвечаю: «Никакой не отец. Однофамилец!»
Теперь он приподнял голову, и Жанна увидела, какой болью отзывается в нем каждое ее слово. Тут же, приказав себе не отступать, что-то хотела добавить — такое же жестокое, непримиримое. Но это было уже предельным напряжением. И внезапно оно оборвалось. Жанна громко всхлипнула. Сагайдачный даже сперва не поверил: переход был мгновенным. Но увидел слезинку, бегущую по щеке, беззащитно дрогнувшие губы и, порывисто наклонясь к дочери, привлек ее к себе.
...Ах, до чего же был он веселым — этот молодежный праздник. Сколько еще обещал — вплоть до ярчайшего фейерверка, когда стемнеет.
— Дочурка моя! Не надо! Ну зачем ты? А я-то поразился: слышу вдруг — объявляют по радио. Может, думаю, ослышался? А потом, как поднялась ты к трапеции... Ничего, ничего! Теперь-то будем дружить!.. В аттракционе, в программе меня смотрела? Если нет, сегодня же должна...
— Сегодня не могу...
— Завтра тогда. Ах, черт, завтра выходной. Послезавтра, значит!
Он опять протянул к Жанне руки, но она отстранилась: невдалеке по дорожке шла со смехом какая-то компания.
— Сговорились, значит? — нетерпеливо спросил Сагайдачный.
Она кивнула и быстро поднялась.
Придя со стадиона домой, Зуева нашла записку на служебном бланке «Цирка на сцене».
«Уважаемая Надежда Викторовна, — писал администратор. — По заявке Горноуральского цирка вы со вторника включены в программу: цирк нуждается в номере вашего плана. Завтра с утра прошу получить наряд».
Зуева несколько раз перечитала записку. Как же так? Опять в цирк? Спустя столько лет снова выйти на манеж? И в какой программе! В одной с Сагайдачным! Возможно ли?
Заметалась по комнате. Потом, наклонившись к зеркалу, стала с пристрастием себя разглядывать: «Сколько их уже, морщин. Правда, под гримом не так заметны. И все же... Одно утешение, что номер в последнее время проходит чистенько!»
Долго смотрела в зеркало: словно молила о чем-то или домогалась чуда.
«А где же дочь? Праздник, наверное, уже закончился. Рассказать бы, посоветоваться. Неужели у Фрузы заночует снова?»