Секретарь парторганизации (он давно перебрался вниз, ближе к манежу) спросил себя — нужно ли и ему выступить. И понял: надобности нет. Правильно идет совещание.
Под вечер Костюченко добрался наконец до дому. Жена спросила:
— Доволен совещанием?
— Да как тебе, Оля, сказать...
Он не собирался умалчивать или отделываться общими фразами. Но вместе с тем и не знал, какими словами выразить все то, что испытал и прочувствовал.
— Да как тебе, Оля, сказать... Светло мне сейчас. Затем подозвал Владика.
— Как у вас с Гришей? По-прежнему дружба?
— Чуть не поругались, папа. Ведь если б он подбросил тот подарок... Я ведь понимаю, что было бы!
— Не было бы ничего, — убежденно сказал Костюченко. — Все равно разобрались бы люди!
Пришла беда — отворяй ворота. Но бывает и так: одно к одному добавляется хорошее.
Вскоре прозвенел телефон.
— С вами будет говорить Павел Захарович Тропинин, — предупредил женский голос.
А мужской неторопливо сказал:
— Приветствую, Александр Афанасьевич. Традиционных вопросов — как живете, как поживаете — задавать не стану. Знаю: живете хорошо. А вот в отношении дальнейшего... Нынче у меня побывал заслуженный один строитель. В летах, на пенсии, но не мыслит без дела сидеть. Мечтает еще поработать — на общественных, так сказать, началах. Хочу к вам направить.
— Ко мне? По какому вопросу, Павел Захарович?
— Ну как же по какому. По тому самому. Не забыл я. Давайте готовить проект. Постараемся доказать целесообразность эксплуатации нашего цирка в зимних условиях.
ОТ АВТОРА
Заключая третью часть
Стремительно и красочно цирковое лето. Уходят на недолгий отдых зимние цирки, но зато вздымаются шатры шапито. Из конца в конец страны мчатся цирковые кавалькады: их участники — выходя на импровизированные манежи — выступают перед целинниками, шахтерами, металлургами, рыбаками. А в огромных чашах стадионов проводятся цирковые празднества, и десятки тысяч зрителей рукоплещут искусству сильных, отважных, ловких.
Летом шестидесятого года, собирая материал для книги, я совершил поездку по цирковой периферии. В сжатых пределах авторского отступления нет возможности поделиться всеми впечатлениями. Попробую рассказать хотя бы об одном дне.
Приехав в Воронеж, я узнал, что сохранился дом, некогда принадлежавший Анатолию Леонидовичу Дурову.
— В войну дом сильно пострадал, — сказали мне. — Гитлеровцы разграбили богатейшие коллекции, уничтожили почти всю обстановку. И все же побывайте. Даже в нынешнем виде дом хранит память о своем хозяине!
В жаркий июньский полдень я пришел на тихую улочку, косогором спускавшуюся к реке. Летел и летел тополиный пух. За раскрытыми воротами виднелся обшарпанный дом. С крыльца я ступил на лестницу, каждая ступень которой скрипела: «Напрасно пришел! Ничего не сохранилось!». Но, продолжая подыматься, я увидел по стенам медальоны. Один свидетельствовал: «Искусство ревниво: оно требует, чтобы человек отдавался ему целиком». Другой утверждал: «Кто людей веселит — за того весь свет стоит!». А третий, рядом с дверьми, обитыми залатанной клеенкой, как бы приглашал: «Добрые гости — хозяину честь!». И я постучался в эти двери.
Откликнулся голос, глухой и немощный. Женщина, которую я увидел перешагнув порог, была прикована к креслу возле окна. Старая, больше чем старая — дряхлая женщина. Однако стоило ей улыбнуться, я поразился живости бархатисто-черных, глубоких глаз.
— Вы к Анатолию Леонидовичу? — справилась женщина. — Ну конечно, многие, очень многие к нему приходят!
И перевела взгляд в угол комнаты. Там, на высокой подставке, стоял гипсовый бюст, и я сразу узнал моложавую, энергичную вскинутую голову.
— Вам нравится? Да, удачный, похожий портрет, — сказала женщина. — Возвращаясь из гастрольных поездок, Анатолий Леонидович всегда входил в свой дом именно с такой обрадованной улыбкой. Он так гордился своим жилищем, столько вкладывал во все окружающее и выдумки и вкуса. Он даже каталог отпечатал с полным описанием всех своих коллекций. У меня один-единственный экземпляр сохранился... Не было случая, чтобы он не привез что-либо новое. Вот и эта океанская раковина. Возьмите в руки, прислушайтесь: она по-прежнему шумит прибоем... Что еще сохранилось? Вот этот столик. Он особенный — не на ножках, а на рогах оленя. И этот табурет — он тоже на оленьих копытцах. И еще картина на стене. Анатолий Леонидович хорошо владел кистью. Здесь он изобразил свою любимую собаку Лильго. На манеже он представлял ее как собаку-математика. Огромный имела успех. Многие в публике верили, что она и в самом деле математик. Я тоже и любила, и дрессировала животных. Вы, конечно, не помните: мисс Элен — так звали меня в афишах. Я выступала наездницей. Белогривая лошадь и стая борзых...