— О, Габриэль! Непременно, при первой же возможности! — Фрэд бережно сложил листок и под одобрительный кивок кудрявой головы сунул его в карман. — Это так благородно с твоей стороны — желать помочь раскрыться в полной мере таланту этого прелестного юноши!.. — он осекся и виновато посмотрел на Данте. — Прости, что позволил усомниться себе в твоих намерениях…
— Не извиняйся, мой друг, — кротко опустив глаза, возразил Габриэль, — я прекрасно понимаю и нисколько не осуждаю твои сомнения, — он тяжело вздохнул, — но смею надеяться, что я смог их развеять и убедить всех вас в чистоте своих помыслов. Я страстно желаю помочь этому юноше обрести самого себя, не более.
Итальянец обвел честнейшим взглядом членов Братства и покосился на Тимоти — юноша, задумчиво глядя на очаг, притронулся к своим губам и, счастливо улыбнувшись, опустил ресницы.
— Фрэд, — Россетти смущенно взглянул на друга, — есть одна проблема, и с ней я могу обратиться исключительно к тебе…
— Да, мой друг. Я весь — внимание.
— Дело в том, — Габриэль почесал щеку, задумчиво глядя на Тимоти, — что мистер Тейлор запросил за своего племянника просто баснословную сумму — двенадцать фунтов в день, я же, благодаря мистеру Рёскину располагаю всего лишь восемью…
Маньяк присвистнул и усмехнулся, покосившись на грузного хозяина заведения.
— Двенадцать фунтов! — воскликнул он. — Тогда, как час работы натурщика в лучшем случае стоит фунт! Тимоти, безусловно, прекрасен, но… — он осекся, напоровшись на грозный взгляд Данте.
— Не переживай, Габриэль, — мягко улыбнулся журналист, накрыв ладонью тонкую кисть художника, — я не позволю тебе лишиться Музы.
Просияв, Россетти благодарно кивнул. Грабеж кошелька Уолтерза все-таки состоялся.
***
Тимоти осмотрелся. В мягких сумерках позднего лета мастерская выглядела совершенно иначе: огромная комната, днем — светлая, наполненная свежестью гуляющего по ней вечного сквозняка и смешанными ароматами красок и цветов, сейчас была погружена почти в полный мрак, едва разгоняемый трепещущими язычками свеч и отблесками пламени, пляшущего в камине. Причудливые тени скользили по предметам, путались и извивались в листве густого плюща, исполняя завораживающий экзотический танец. Темнота, притаившаяся в углах студии, не была пугающей, скорее наоборот — навевала ощущение уюта и тепла. И защищенности от чужих глаз…
— Как прошла встреча с мистером Рёскиным? — поинтересовался он, скидывая камзол и аккуратно вешая его на спинку стула.
Габриэль склонил голову, глядя на него темными глазами.
— Полагаю, весьма удачно прошла, раз «Благовещение» на днях будет выставлено в галерее на суд критиков, — ответил он, мягко, с кошачьей грацией приблизился к юноше и коснулся его руки, — но никогда до этого я не был столь рассеян на деловой встрече, ведь мои мысли были заняты совсем другим…
— Надеюсь, твоя работа будет оценена по достоинству, — выдохнул Тимоти, ощутив жаркую волну, прилившую к щекам.
В глубине души он был вполне готов к тому, что Габриэль с порога заключит его в объятия и, что уж там — он сам страстно желал этого, но мерзкий червячок сомнений все еще подтачивал безумное желание отринуть все предубеждения и страхи, отдаться на волю судьбе, позволить, наконец, быть самим собой…
— Вероятно, ты не поверишь, но сейчас выставка мне кажется совершенно незначительным событием. Есть гораздо более важное, что волнует меня… — тихо произнес итальянец, склонившись к самому лицу юноши.
— Что же? — Тимоти не смог унять дрожь в голосе и прикрыл глаза, сгорая от смущения и жгучего желания, охватившего его от близости художника.
— Ты… — Данте невесомо провел пальцем по его приоткрытым губам, — и наш поцелуй… я непрестанно вспоминал его… что там скрывать, ведь так — сыграли наши губы в лад мелодию — о том же и Орфей молил, чаруя лютнею своей печальный призрак у последних врат.*
— Габриэль…
— Ни слова… все лишнее. Весь день я был томим надеждой вновь вкусить всю сладость тех грез, которые ты мне дарил на протяженьи стольких дней, и которые стали явью.
— Габриэль….
— Пожалуйста, молчи… О, впрочем, нет! Если тень сомнения закралась в твои мысли, то да — скажи сейчас! Лиши надежды и разбей мечты — они недопустимы и порочны… я все пойму.
— Нет, не так!.. — юноша взглянул в омут темных глаз и судорожно выдохнул. — Мои мысли… они теперь — отчаянье и смелость, и… пусть порочны, но в них — мои желания и… жизнь.
— И ты не станешь сожалеть?.. — тихо спросил Габриэль, поднося к губам хрупкую ладошку и оставляя на теплой коже нежный поцелуй. — Пути назад не будет, эта тайна свяжет нас навечно.
— Знаю, — прошелестел Тимоти. — Все — в руках судьбы…
Он качнул белокурой головой, отгоняя последние сомнения, и решительно подался навстречу пленительным губам.
Отнюдь не робкий поцелуй заставил итальянца задохнуться. Мягкие губы юноши неумело, но настойчиво пытались подарить то, что было под запретом, преступно, грязно. То, чему не было оправдания…
— Тимоти!..
Он оторвался от этих губ и с волнением всмотрелся в горящие яростным огнем глаза.
— Я больше не хочу быть ангелом… — тяжело дыша, произнес Тимоти. — Я хочу сорвать эту опостылевшую маску благочестия и жить в согласии со своими мыслями и желаниями, которые наполнены лишь тобой. Я хочу… — он перевел дыхание и, опустив ресницы, тихо закончил: — быть твоим — и душой, и телом…
Данте привлек его к себе, зарылся в золото мягких кудрей, вдыхая их запах, захлебываясь им.
— Не стану лукавить — я безумно желаю этого. С того самого мгновения, когда впервые увидел тебя. Я обманывал, утверждая, что мои помыслы чисты — они были полны вожделения, я думал лишь о том, как хочу обладать тобой, но все изменилось, ты изменил меня… — он зажмурился. — Какой же я подлец! Ведь ты не мальчик из борделя, ты — юн и чист, и я не должен так поступать с тобой, не должен искушать, ведь этим могу сломать твою жизнь.
Юноша тихо вздохнул, пряча лицо у него на груди и осторожно обвивая руками широкие плечи.
— Ты сломаешь ее, если отвергнешь меня, тогда как я уже решился, — едва слышно возразил он.
Данте издал тихий стон и покачал головой.
— Хочешь сказать, что тебя больше ничто не пугает?
— Нет. Бояться должно лишь того, в чем вред для ближнего таится сокровенный. Иного, что страшило бы, и нет…** — теплая хрупкая ладошка легла на тяжело вздымающуюся грудь художника и робко проникла под ткань свободной рубахи.
— Перестань… — Габриэля начала бить крупная дрожь. — К чему ты вспоминаешь строки Данте?
— К тому, чтобы ты понял: Седьмой круг Ада — я больше не страшусь его, и я готов принять расплату… Так что ж? Зачем ты медлишь ныне? Зачем постыдной робостью смущен?..*** — прошептал Тимоти, зарываясь лицом в черные курчавые волоски и вдыхая пряный аромат горячей кожи.
— Ты искажаешь смысл строк… — выдохнул Россетти, не решаясь разомкнуть веки и содрогаясь от желания.
— Я лишь считаю, что смысла они полны для нас сейчас… иного, но оттого не менее важного и драгоценного. — Юноша отстранился и нежно обхватил ладонями лицо художника. — Прошу тебя, Габриэль, сжалься надо мной. Не играй, не будь дразнящею волной, то накрывающей своей пенной страстью, то отступающей назад, оставляя меня дрожать на берегу, растерянного, полного сомнений и желаний. Ведь я верю тому, что услышал вчера вечером из твоих уст, поэтому прошу — не отталкивай меня, не играй…
Тяжело вздохнув, Данте распахнул ресницы и всмотрелся в голубые глаза, поражаясь, с каким прекрасным и умным созданием столкнула его судьба. Сглотнув горький ком, подступивший к горлу, он отвел взгляд. Странное чувство вновь сдавило грудь.