Тимоти был невероятно возмущён тем, что дядю посвятили в его тайну, но неожиданная поддержка родственника и его одобрение приятно ошеломили, заставив быстро испариться обиду и злость на не в меру болтливого сердечного друга. К тому же, он мог теперь с чистой совестью проводить всё свободное время с этим болтуном, который стал для него смыслом жизни…
Перескакивая лужи и жмурясь от мелких капель дождя, Тимоти спешил в студию.
Единственное, о чем он сожалел, изредка поднимая глаза на окутанные печальной дымкой деревья — это о чудесных прогулках, которыми их щедро одарили первые недели сентября. Он улыбнулся себе под нос, вспомнив, как, гуляя в излюбленном Сент Джеймс, они с Габриэлем взрывали носками ботинок едва начавшую опадать листву, покрывшую аккуратные дорожки тонким ажурным ковром. Как с детским восторгом предвкушали момент, когда смогут набрать полные охапки пахнущих осенней свежестью, загадочно шуршащих листьев и, беспечно ребячась, затеять весёлую игру, обдавая друг друга разноцветными брызгами. Или, вдоволь нагулявшись по парку, облокачивались о перила ажурного мостика, провожали умиротворёнными взглядами отъевшихся за лето уток и мечтали о том, как замечательно будет посидеть плечом к плечу под позолотившимся пологом старой ивы — словно в шатре, сотканном из солнца.
Юноша от всей души надеялся, что переменчивая лондонская осень ещё проявит милость и предоставит им такую возможность, поумерив своё слезливое настроение.
Удостоив мимолётным взглядом двух нахохлившихся мужчин, стоящих под козырьком крыльца, он взбежал по скрипучим ступеням старого дома, не стал стучаться и вошёл в мастерскую, как всегда встреченный озорным ветерком, взъерошившим его густую, потемневшую от влаги чёлку. Наверное, лишь морозы были способны заставить Габриэля плотно прикрывать окна да ещё он, Тимоти — стоило ему перешагнуть порог обители художника. Так и в этот раз: едва завидев его, Данте первым делом прекратил сквозняк и уж после поспешил заключить в пылкие объятия.
— Ты промок…
Юноша сдавленно охнул и рассмеялся, крепко сжатый сильными руками.
— Пустяки, высохну, — возразил он, довольно жмурясь от прикосновений мягких губ, пробравшихся под ворот и покрывших его шею лёгкими поцелуями.
— Только не простудись… — промурлыкал Габриэль, стягивая с его плеч потяжелевшее влажное пальто. — Впрочем, я знаю отличный способ предотвратить это и собираюсь немедленно им воспользоваться…
— Я спешил и не успел продрогнуть, так что болезнь, думаю, мне не грозит, не беспокойся…
— О, в любом случае профилактика не повредит. Полагаю, ты не станешь со мной спорить? — усмехнулся Данте, проник горячими ладонями под шёлковую рубаху и улыбнулся шелестящему вздоху, сорвавшемуся с губ Тимоти. — О, да…
Приходит час Любви, и ты со стоном
Мне в сердце входишь, в сердце же твоём —
Завет её, охваченный огнём.
Ты расцветаешь в каждом вздохе томном,
Как ладан пред её священным троном.
Ни слова не сказав, послушен ей во всём…*
Тимоти прикрыл глаза, наслаждаясь ласковым, бархатным голосом, шепчущим на ухо очередное посвящение их любви, и снова счастливо вздохнул, отдаваясь во власть жадных ласк. Габриэль всегда был нетерпелив и неутомим, но он был готов покоряться его безудержной страсти вновь и вновь. Бесконечно…
Затрепетав от мгновенно вспыхнувшего желания, он вдруг совершенно некстати вспомнил незнакомцев, прячущихся от дождя, но тут же забыл о них, задохнувшись в пламени жарких поцелуев и в тепле рук, с бесстыдной настойчивостью скользящих по телу.
— О картине никаких новостей? — спросил он, подставляя лицо под обжигающие поцелуи.
— Мадонна… какая картина? — прорычал Габриэль, пытаясь справиться с запутавшимися концами банта на шёлковой рубахе юноши.
— «Сон Данте», — Тимоти придержал его руки. — Я сам, ты окончательно его запутаешь.
«Сон Данте», выставленная на суд критиков в Академии, к всеобщей радости была принята с удивительной благосклонностью. Окончательно успех был закреплён Рёскиным и Фредом, которые щедро сдобрили свои заметки в «Таймс» и «Лондонских иллюстрированных новостях» хвалебными эпитетами в адрес нового шедевра Россетти.
Но, кто знает, получила бы картина столь высокую оценку, если бы не мнение и вмешательство первого и совершенно неожиданного для итальянца критика…
***
Как и обещал, на следующий день после разбирательства с подлым пьяницей Тимоти появился в студии. Каково же было изумление юноши, когда вместо страстных объятий с порога, справедливо ожидаемых от Габриэля, он застал того в совершенно мрачном настроении. Данте стоял у законченного полотна, хмурился и яростно кусал губы. Кивнув в знак приветствия, и угрюмо буркнув «проходи», итальянец снова с тоской уставился на картину. Озадаченный подобным поведением, Тимоти молча скинул камзол, подошёл к похожему на грозовую тучу художнику и осторожно погладил по плечу.
— Что произошло? Почему ты такой мрачный?
— Почему?! Я бездарность… — простонал Габриэль и отвернулся от полотна, — вот почему! Это никуда не годится!
— Поверь, определение «бездарность» тебе никак не подходит, — возразил Тимоти.
— Ради всего святого, не нужно мне льстить, — раздражённо проворчал Данте, косясь на своё детище. — К несчастью, ты не способен судить объективно, — он тяжело вздохнул, — Но я-то вижу, что в работе есть недостаток… только понять не могу — какой именно! Господи, неужели тебе это нравится?!
Юноша свёл к переносице брови и склонил набок голову, пристально всматриваясь в картину. Спеша в студию он предвкушал не только долгожданное уединение с Россетти, но и возможность, наконец, узреть рождённый в муках плод труда возлюбленного и порадоваться вместе с ним. Однако, глядя на полотно, Тимоти обнаружил, что не испытывает ожидаемого восторга. Нет, конечный результат не разочаровывал, но и назвать его идеальным было нельзя. Габриэль был прав: в работе действительно ощущался недостаток, понять который с первого взгляда было практически невозможно. Но только не человеку, заранее знающему задумку художника. А Тимоти её знал.
— Почему ты решил, что моё мнение будет необъективным? Я тоже не могу сказать, что она совершенна, — медленно проговорил он, — И, кажется, понимаю, в чем дело. Не думаю, что намеренно, но ты сделал слишком большой акцент на мне, то есть на ангеле — прописанный яркими, огненными оттенками, он первый бросается в глаза, отвлекает от всего сюжета. А ведь по твоему изначальному замыслу основа картины — оба главных персонажа: и умирающая Беатриче, и ангел, дарующий ей поцелуй. Они должны быть единым целым, но, прости, этого нет. Полагаю, вот, что тебя невольно расстраивает и нервирует. Но, возможно… — Тимоти сделал несколько шагов назад, задумчиво покусывая губы, и чуть улыбнулся. — Знаешь, а ведь в отличие от тебя я представлял возлюбленную Данте несколько иначе и, если черты лица мисс Верден вполне вписываются в моё представление, то её тёмные локоны… Я ни в коем случае не оспариваю их богатство и красоту, но, признаюсь, воображая Беатриче, я награждал её отнюдь не иссиня-чёрной гривой, но волосами, цветом напоминающими расплавленную лаву… Не знаю, по каким причинам… — смущённо пробормотал он и пожал плечами, — Возможно, если придать локонам Джейн подобный оттенок — ангел и Беатриче обретут гармонию в цвете, станут единым целым, основой всего сюжета, как ты и хотел. Не обижайся, пожалуйста, но мне так кажется…
Он с виноватым видом повернулся к Россетти.
— Я не обижаюсь на конструктивную критику, — задумчиво глядя на полотно, произнёс Данте. — Расплавленная лава? Вполне возможно… — не отрывая взгляда от картины, он подошёл к Тимоти, приобнял его и удивлённо хмыкнул, — Пожалуй, да… Любовь моя, я вынужден признать правоту твоего видения… Мадонна, я снова оказался слепцом, а ты осмеливаешься говорить, что я талантлив… Расплавленная лава — у тебя потрясающее воображение! Но как отнесётся к такому преображению мисс Верден? Полагаешь, она поймёт его и примет с благосклонностью? Впрочем, это не так важно. — Он крепче прижал к себе Тимоти и поцеловал в золотистую макушку. — Ты мой спаситель! Прости, что сомневался в твоей объективности, это глупо и несправедливо с моей стороны: забыть о том, что ты совершенно не умеешь лгать.