— Но понемногу я этому учусь, — улыбнулся Тимоти, приятно польщённый неожиданным и скорым принятием его скромного мнения, откинул голову на плечо Россетти и вздохнул, — Дядю я обманывал и не раз…
— О, нет, — возразил Габриэль, — ты просто не говорил ему правды, а это не одно и то же.
Юноша усмехнулся.
— Сомневаюсь, что есть существенная разница.
— Не сомневайся, — заверил Данте, развернул его к себе и заглянул в голубые глаза. — Ты же сам понимаешь, что так лучше для твоего дяди. Вряд ли бы его обрадовала правда.
Тимоти печально покивал головой.
— Так, мой сердечный друг, прекращаем предаваться меланхолии! — чуть встряхнул его итальянец и улыбнулся. — Исправлением картины я займусь обязательно, но чуть позже. И не вздумай возражать, ты же знаешь — я умею работать быстро, когда это необходимо. Но на данный момент у меня совсем другие планы… — он загадочно улыбнулся, выпустил юношу из объятий и прошёл к буфету. — Открою тебе тайну: с самого утра, до приступа самобичевания, я совершил прогулку, чтобы в честь полного выздоровления побаловать тебя кое-каким лакомством. Помнится, ты как-то признался, что очень любишь вишню?
— Люблю, но её время давно прошло. — Тимоти удивлённо вскинул брови. — Неужели ты хочешь сказать, что каким-то чудом раздобыл её?
Россетти пожал плечом и достал небольшую вазочку, наполненную яркими ягодами, плавающими в густом сиропе.
— Варенье? — юноша рассмеялся, — Да, ты угадал — его я тоже люблю.
— Нет, не варенье. Лучше… — хитро улыбнулся итальянец, — Это ликёрная вишня, но я её называю «пьяной», она настаивается на коньяке. Пробовал когда-нибудь?
— Нет, − Тимоти смущённо покраснел, — Ты же знаешь, я не особо жалую алкоголь.
Габриэль склонил голову и усмехнулся.
— Знаю. Но смею надеяться, что тебе придётся по вкусу сей деликатес, — он вопросительно изогнул бровь. − Попробуешь? Я обегал половину кондитерских Лондона в поисках этой вишни, так что очень прошу, прояви уважение к моему порыву.
Тимоти кивнул, склонился к протянутой вазочке, настороженно вдохнул аромат, ожидая, что в нос ему ударит резкий запах коньяка, и изумлённо посмотрел на итальянца.
— Пахнет потрясающе!
— Неужели ты думаешь, что я стану предлагать тебе гадость? — возмутился Габриэль. — Так ты попробуешь или нет?
Ложки предложено не было, но Тимоти не растерялся. Решив, что с Данте ему вполне позволительно отринуть скучные правила приличия, он пальцами выловил крупную ягоду, отправил её в рот, прикрыл глаза и замер…
— Это невероятно… — прошептал он и улыбнулся своим мыслям.
Вкус «пьяной» вишни, терпкий и насыщенный, напомнил ему вкус любимых губ. Тягучий сироп, разлившийся во рту сладостью, — томные ласки, даруемые этими губами, а тончайшие нотки дорогого коньяка, пропитанные вишнёвым ароматом, были похожи на хмельное счастье, которым переполнялось всё его существо при одном лишь взгляде на итальянца.
Это был не просто вкус — это был солнечный поцелуй лета, поцелуй его Габриэля…
Распахнув ресницы, он восторженно посмотрел на художника и тут же зарделся — заворожённо глядя на него, Россетти протягивал следующую ягоду.
— Хочешь напоить меня вишней? — тихо спросил Тимоти.
Сверкнув потемневшими глазами, он нежно обхватил руку итальянца, принял из неё лакомство и, опустив ресницы, медленно обласкал языком тонкие пальцы, очищая от сладкого сиропа.
Из груди Габриэля вырвался судорожный вздох.
— Хочу иного… — прошептал он, склонившись к юноше и вдохнув сладкий, пьянящий аромат дыхания. — Хочу, чтоб эти губы звучно расцвели в моих губах…** Хочу напоить тебя не вишней, но напитком страсти и любви, созревшем в столь томящем ожиданьи…
Отстранившись, Тимоти забрал у него вазочку, отставил в сторону и, помедлив мгновение, жадно приник к ярким губам, без лишних слов соглашаясь вкусить любовный напиток. Итальянец чуть улыбнулся сквозь поцелуй — язык юноши ловко перекатил в его рот «пьяную» вишню, делясь вкусом лета, любви и страсти.
Приглушенные поцелуями стоны наполнили мастерскую откровенной песней желания.
Истосковавшиеся за несколько недель, молодые люди спешили вознаградить друг друга лаской за все переживания и страхи, за заботу и за счастье видеть того, кто дороже всех сокровищ мира — живым.
Они сжимали друг друга в пылких объятиях, путаясь в поспешно срываемой одежде, опрокидывая на пути своего беспорядочного страстного танца некстати попавшиеся предметы.
Под безудержным напором итальянца Тимоти оказался у письменного стола, заваленного эскизами и тюбиками, с брошенной поверх художественного беспорядка пёстрой палитрой, сверкающей свежими красками. Прижатый к широкой столешнице, он вдруг разорвал объятия, развернулся спиной к тяжело дышащему художнику и прогнулся, без слов давая понять, чего и как жаждет — открыто, без малейшей тени смущения и сомнений.
С тихим рыком Габриэль приник к нему. Целуя худые плечи, мягко собирая ладонями тепло бархатной кожи, он готов был воспеть в стихах каждый дюйм любимого тела, трепещущего под его прикосновениями. Но не сейчас. Сейчас он был не в состоянии связно мыслить, совершенно потеряв голову от жгучего желания, от красоты Тимоти и от его неприкрытой ненужным благочестием откровенности.
С наслаждением обласкав плечи и спину юноши, Данте опустился на колени, подарил поцелуи соблазнительным ямочкам на пояснице, огладил ладонями стройные бедра и приник к вожделенной ложбинке, с восторгом и удовлетворением вслушиваясь в сладкую музыку стонов, рвущихся из груди Тимоти.
Всё бесстыдней и жарче становились ласки, и всё громче звучала эта музыка, всё сильнее содрогалось юное тело, истекая соками, маня, призывая. И Габриэль, позабыв о своём благородном намерении как можно бережнее овладеть возлюбленным после столь долгого перерыва, не сдержался…
Тимоти сдавленно вскрикнул и зажмурился, смяв пальцами какой-то эскиз, но не попытался отстраниться — он жаждал близости ничуть не меньше итальянца, который напряжённо замер, осознав, что оказался слишком нетерпеливым. Шумно выдохнув сквозь сжатые зубы, юноша повернул голову, вслепую нашёл его губы и, слегка прикусив их, произнёс:
— Я люблю и хочу тебя… Очень хочу… Не нужно сдерживаться, слышишь?..
— Слышу… — уткнувшись ему в шею, прошелестел Данте и отпустил себя на свободу…
Крики вперемешку со всхлипами, развратные стоны и терзающие плоть поцелуи, пряный аромат взмокшей, разгорячённой кожи и пальцы, сминающие бумагу, скользящие по пёстрой палитре, по спутанным золотистым кудрям, размазывающие краску по охваченным пламенем телам — долгожданный танец любви набирал силу, становясь все яростней, грозя взорваться проснувшимся вулканом.
Ощущая приближение пика, Габриэль повернул лицо юноши к себе, чтобы в поцелуе разделить с ним долгий благодарный стон. Перепачканные краской пальцы оставили на пылающей румянцем щеке разноцветные узоры, скользнули по груди, по напряжённому животу, ниже и…
Вулкан взорвался, сотряс обоих в едином оргазме, расплавленной лавой разлив по телам жаркие реки, заставив в унисон закричать и захлебнуться криком от силы нахлынувшего наслаждения. И, иссякнув, изнеможённо опуститься на пол, не имея сил добраться до мягкой перины.
Тяжело дыша, Габриэль перевёл затуманенный взгляд на вздрагивающего юношу, привалившегося к его плечу.
— Ты весь в краске… лицо… — он легко коснулся румяной щеки, — я испачкал тебя.
— Да? — Тимоти едва смог разлепить веки, — Ну и ладно, отмоется… — он счастливо вздохнул. — Я очень по тебе скучал…
Заключив его в тёплые объятия, итальянец улыбнулся.
— Я люблю тебя, Тимоти… — прошептал он в спутанные светлые кудри.