Позже Габриэль, как и обещал, вернулся к картине. Он работал сосредоточенно и быстро, вдохновлённый присутствием своей Музы, уютно устроившейся с книгой в старом кресле. Тимоти, несомненно, был прав в своём видении — сюжет картины преображался с каждым новым мазком кисти, и с каждым новым мазком глаза итальянца все ярче разгорались благодарным огнём к своему неожиданному критику.
Когда студия погрузилась в вечерние сумерки, Россетти отложил палитру. Работа над ошибками была почти закончена, и он вполне мог позволить себе отдохнуть, чтобы продолжить следующим днём, ничуть не сомневаясь, что успеет в срок.
Протерев кисти и немного прибрав художественный беспорядок, он достал тетрадь со своими сонетами, коснулся нежным поцелуем щеки погруженного в чтение юноши и опустился на пол рядом с креслом.
Счастье, тихое и спокойное, ласковой волной накрыло его сердце и душу.
Глядя на огонь, и рассеянно водя тонким пальцем по кожаному переплету тетради, он печально улыбнулся — как жаль, что они, словно преступники, вынуждены скрывать своё счастье, вместо того, чтобы поделиться им со всем миром, сделав его добрее и лучше…
Габриэль неслышно вздохнул, достал чистый лист и задумчиво покусал карандаш. Уже совсем скоро его мысли полились на бумагу, оживая в словах, обретая форму и рифму.
Тёплая рука коснулась его плеча.
— Что ты пишешь? — тихо поинтересовался Тимоти.
— Так, ничего особенного… — пожал плечами Габриэль и повернулся к нему.
— Позволь с тобой не согласиться, — возразил юноша. — Всё, что выходит из-под твоего пера — особенное.
— Для тебя…
— Для всех. Почитай мне, пожалуйста…
— Хорошо…
Любовь, прохлада полдня, свет ночной,
Даёт покой нам, оградив от смут
Бездомных дней, чей натиск вечно лют.
Поёт, круглится лик её чудной,
И водами, влекомыми луной,
Ей вторят наши души и цветут…***
Да, их души цвели и любовь дарила им покой, и счастье казалось безоблачным и бесконечным…
***
Тимоти, безуспешно пытаясь увернуться от пылкого итальянца, в конце концов, распутал бант. Небрежное движение плеч — и тонкий шёлк лёгким облаком осел на пол. Габриэль невольно замер, любуясь прекрасным, словно высеченным из мрамора телом.
— Не устану повторять: ты — божественно красив, — произнёс он и, протянув руку, трепетно коснулся груди юноши, — Но всё же…
Как взгляд мой беден, как скучны слова…
Вокруг меня ты замыкаешь круг,
И гасну я, и возникаю вдруг,
Преображённый лаской божества…****
С едва заметной улыбкой Тимоти вплёл пальцы в буйные смоляные кудри и ласково потянул, заставляя итальянца склониться.
— Божества? Но когда-то ты назвал меня демоном…
— Не может такого быть, — тихо возразил Данте, почти касаясь розовых мягких губ, — Или я был совершенно не в себе, — выдохнул он и в следующее мгновение смял желанные губы в пьянящем поцелуе.
Ежедневные свидания и частые совместные ночёвки нисколько не охладили молодых людей. Пылкие любовники, они неизменно использовали моменты счастливого уединения для утоления страсти, бурлящей в их крови, и не могли насытиться друг другом.
Первая любовь, искрящаяся юность и её яркое безудержное цветение брали своё, воплощаясь не только в беседах и прогулках, но и в наполненных плотскими утехами ночах и преданных ласкам днях…
Опрокинув юношу на кровать, Габриэль прикусил бархатную кожу его живота и с шутливым рычанием потянул зубами пояс штанов, обнажив дорожку золотистых волосков. По-кошачьи урча, он зарылся в неё лицом и с наслаждением вдохнул сладкий, будоражащий аромат.
Тимоти заливисто рассмеялся.
— Габриэль, щекотно! — он приподнялся, чтобы убрать тёмную кудрявую завесу, скрывшую лицо художника. — Твои волосы щекоч…
Взгляд его сияющих голубых глаз упал на тихо скрипнувшую входную дверь и в мгновение наполнился ужасом. Охнув, Тимоти дёрнулся, едва не угодив коленом в челюсть расшалившегося итальянца.
— Любовь моя, осторожней! — весело фыркнул Данте, поднял на него шальной от возбуждения взгляд и, ухватив за руки, притянул к себе. — Право, ты же не жеребец, чтобы так брыкаться…
— Габриэль, нет!.. — юноша отчаянно замотал головой и со сдавленным всхлипом вырвался. Быстро отодвинувшись на другой конец кровати, он сел и, закрыв ладонями лицо, зашептал: — Господи… о, господи…
Сбитый с толку итальянец ошарашенно захлопал ресницами.
— Любовь моя, что случилось? Я что-то сделал не так?
Подобравшись к Тимоти, он настойчиво убрал от лица дрожащие руки и нахмурился, встретившись с полными ужаса глазами.
— Обернись… — еле слышно выдавил юноша, — Мы… мы не одни…
Кровь отхлынула от лица Данте.
— Что?..
Резко развернувшись, он тяжело сглотнул — в дверях студии стоял Джон Рёскин, молча взирая на преступную картину.
— У вас дурная привычка не запирать дверь, Габриэль, — невозмутимым тоном сообщил критик.
— Мистер Рёскин… сэр, — Россетти с трудом заставил двигаться язык в совершенно пересохшем рту, — это…
— …не то, что я думаю? — усмехнулся Рёскин.
Габриэль опустил голову. Оправдываться или пытаться убедить патрона в неверном истолковании увиденного, не имело смысла — всё было ясно как белый день. Они попались и… пропали?..
Он тяжело вздохнул, нервно взъерошил кудрявую гриву и, бросив на замершего Тимоти быстрый взгляд, поднялся.
— Смею надеяться, сэр… нет — смею просить, что увиденное вами, не покинет пределов этой комнаты…
Рёскин не ответил. Покачав головой, он прошёл к окну и, глянув вниз, встретился глазами с одним из незнакомцев, на которых Тимоти не обратил особого внимания. Мужчина криво усмехнулся ему в лицо и, махнув кому-то рукой, двинулся прочь от дома. Критик облегчённо выдохнул — вне всяких сомнений, он пришёл как нельзя вовремя…
Проводив взглядом удаляющегося шпиона, он заложил руки за спину и снова сокрушённо покачал головой.
— Поразительное легкомыслие… — проворчал он себе под нос и повернулся к молодым людям. — Я надеялся, что это злой навет, не более, но — увы… — он замолчал, всматриваясь в замершие в напряжённом ожидании лица. Ни слез, ни мольбы он в них не увидел — лишь совершенный ужас. Наконец, откашлявшись, он сурово произнёс: — Могу предположить, что вы оба, ослеплённые страстью, забыли о том, что ваша связь согласно Акту о преступлениях против личности, принятому в 1828 году карается смертной казнью через повешение. Так вот, я спешу освежить вашу память.
— Вы… угрожаете нам? — прошипел Россетти.
— Всего лишь напоминаю, — мягким тоном ответил Рёскин и уже твёрже добавил: — Именно потому, что не хочу подвергать риску жизнь этого юноши, Габриэль!
— Наши отношения тайны! Были, во всяком случае… до сего момента.
— Все тайное рано или поздно становится явным. Не стоило забывать эту прописную истину. С прискорбием вынужден сообщить, что на вас написан донос. Более того, за вами установлена слежка и, если вас застанут на месте преступления… — Рёскин многозначительно взглянул на постель, — ареста вам не миновать. Полагаю, вы, Габриэль, можете не опасаться за свою жизнь. Благодаря происхождению и некоторым… связям вы, вероятнее всего, выйдете сухим из воды, — он перевёл взгляд на Тимоти, — Но вы, мистер Тейлор… вас наверняка ждёт смерть. Закон всегда особо пристрастен к простому человеку, уж простите за подобное определение, но ведь у вас нет ни имени, ни звания. Вас, молодой человек, в назидание другим отправят на виселицу. Никто не посмотрит на то, что вам всего семнадцать лет, наоборот, сочтут это замечательной возможностью преподать урок юным неокрепшим умам, припугнув их вашим примером. Неужели вы этого не понимаете?
— В таком случае, отправлять на виселицу следует двоих, — дерзко заметил итальянец.
Критик метнул в него строгий взгляд и сурово сдвинул брови.
— Позволю предположить, что мистеру Тейлору легко подыщут пару, − сухо отрезал он. — Поверьте, в Ньюгетской тюрьме томятся не только убийцы и должники. К тому же, считаю должным уведомить вас: несколько человек как раз ожидают скорого исполнения приговора за подобное преступление. Будь среди них преступник вовсе без пары — не думаю, что зеваки, пришедшие на казнь, обратят на это особое внимание.