Худой и сутулый казначей храма, в своем черном траурном хитоне и остроконечной шапочке, из-под которой свисали намасленные и расчесанные волосы, пах лавандой и имбирем, он не был похож на тех жрецов, что я видел. Конечно, мне было известно, что эллинам понятие жреческого сословия чуждо. Каждый гражданин полиса мог исполнять религиозные функции, совершать обряды и приносить жертвы богам, как и возносить молитвы. Оправданием этому служил сам характер религии, верований греков. Как и сколоты поселенцы-эллины обращались к живым силам природы с верой, что их можно умилостивить, склонить на свою сторону, снискать их благоволение. Но все же при каждом храме постоянно находились люди, которым надлежало заботиться о святилище, где обитал бог, держать в порядке священную утварь, принимать дары и жертвы, приносимые божеству. И все эти люди, хоть и избирались голосованием на народных собраниях, были похожи друг на друга и манерой одеваться, и поведением. Этот жрец вышел из тени алтаря, едва я вошел в храм. Своим появлением он избавил меня от неопределенности, ведь именно необходимость обратиться к кому-нибудь с расспросами о том, как его найти смущала меня. Я представлял, будто спрашиваю у какого-нибудь служителя: "Как мне найти вашего казначея?" — и посмеивался, воображая, что жрецу могло от такого вопроса прийти в голову? Ладно бы пришел в храм я с утра, но вечером!..
Наверняка казначею уже приходилось меня видеть: его рабы или охранники остались за алтарем; сам он определенно узнал меня, коль молча, протянул мешок из телячьей кожи наполненный монетами. Принимая плату за предательство Левкона, пусть и мнимое, я удивился щедрости Гиппиаса. Золотых монет в Пантикапее не чеканили, и серебро тут было в большом почете у купцов и ремесленников. Навскидку я получил килограмм десять, что приблизительно соответствовало половине таланта11 или трем тысячам драхм12. Эллинский всадник получал драхму в день, но скифы обходились гораздо дешевле. Сколот служил тому, кто накормит его в походе, полагаясь на свою воинскую удачу и богатые трофеи, добытые на войне. Что же задумал Гиппиас? Почему предпочел нанять варваров?..
— Прощай скиф, — сказал казначей и, не дожидаясь моего ответа, ушел, так ловко растворился в тени, будто специально надел на себя все черное.
Небо совсем потемнело. Полчища птиц недавно гомонящих в высоких деревьях затихли. С минуту я простоял у храма, прислушиваясь, и с каждым новым звуком хватаясь за меч. Живая вереница картин, где неизвестные меня заставляют расстаться с серебром — мутная мгла видений, тревожность таяли, и уже через сотню шагов я, расплескав все страхи, остановился, правда, теперь от досады: Все же нужно было взять с собой Лида! Хотя бы для того, чтобы не тащить этот чертов мешок самому. Быть может, "страх" в этом случае не в меру сильное слово, но в данный момент я отчетливо осознаю — все мое беспокойство от того, что эти деньги мне необходимы. Владыка щедр на подарки по пустяковым поводам, но монет сам не имеет. Кое-что из его даров Лид уже продал, но вырученные за золотые безделушки диоболы мы уже прогуляли. Просьба царя пришлась очень кстати, и я намерен сделать все, чтобы не разочаровать Левкона. А для этого мне нужны деньги, большие деньги! Вот почему при вербовке Гиппиасом я не очень упорствовал, а точнее — совсем. Какую цель он преследует? Я не знаю, но если поразмыслить, то самым очевидным мне видится отдаление моей особы от царя. За такие деньги?! Боюсь, что у меня не найдется подходящего товара, чтобы самому выудить такую сумму. С другой стороны не будь у меня подходящего товара, стал бы Гиппиас платить? Я механично беру в свободную руку молоточек и колочу в дверь. Ну конечно: Андроник уводит из полиса гоплитов и царь остается совсем один перед сворой аристопилитов! Лид открывает дверь, а я в тот момент уже решил задержаться в Пантикапее.
Через пять минут я нахожусь в столь желанной комнате на самом верхнем этаже, окидываю взглядом обстановку и убеждаюсь, что она более или менее соответствует тому к чему я уже привык. Под квадратным отверстием в стене прикрытом на ночь ставней, стоит на четырех резных львиных лапах ложе. На нем вздулся набитый соломой матрац. Для меня все это великолепие накрыли чистым холстом. В углу спаленки притаился низкий трехногий столик для трапезы, который легко может быть перенесен к лежбищу, под ним чистый горшок для туалета и бочка литров на двадцать, наполненная водой — у стены.
Мешок с серебром, пояс и меч я сую под ложе, с удовольствием снимаю сандалии и, не вымыв ног, присаживаюсь на постель, снова возвращаюсь к мыслям о положении Левкона.