— Пойду, что ли, позвоню. Сколько можно откладывать?
— Конечно, — поддержала Лиза. — Всё равно это надо сделать.
Дала жетон, и из ближайшего автомата я с первой попытки дозвонился до родителей.
Мамин голос зазвучал так близко, как будто из комнаты в комнату. Ей же, вероятно, напротив, пбказалось, что звоню с того света, она несколько раз, не веря ушам своим, переспрашивала и окликала:
— Витя, Витя, это ты? Правда ты?!
Потом сразу передала трубку отцу, и по его суровому голосу и по её заполошности я догадался, что старики успели похмелиться и, значит, у них не так всё плохо. Во всяком случае, они пока ведут привычный образ жизни.
— Если бы у тебя, сын, были свои дети, хотя до этого, судя по всему, не дойдёт, ты сумел бы оценить своё поведение по достоинству.
По затейливости фразы я легко определил, на какой он стадии — стакан беленькой, не больше.
— Папа, сейчас у меня, к сожалению, нет времени, но…
— Ты хоть знаешь, что нас с матерью чуть не убили? И это при её гипертонии.
Об этом я знал, но предпочёл бы не знать. И не собирался расспрашивать. Всё равно что сентиментальный преступник допытывается у своей жертвы о нюансах её страданий.
— Как вы сейчас, папа? Здоровы более или менее?
— Здоровы? Странный вопрос. С каких пор это тебя интересует?
Я увидел, как мимо Лизы продефилировал импозантный господин в светлом летнем костюме, загорелый, с пузцом, — типичный бизнесмен или чиновник среднего звена. Лицо невыразительное, но дающее понять, что его владелец не промах и сумеет отличить фальшивый доллар от настоящего. В руке — опять входящий в моду коричневый министерский портфель. Чуть помешкав, господин словно нехотя развернулся и присел на скамью рядом с Лизой. Они о чём-то заговорили. Лиза улыбалась рассеянно.
— Папа, вы меня простите… Я действительно веду себя как свинья, но есть причины, поверь… При встрече всё объясню.
— Зачем? Кто мы такие, чтобы объяснять? Старая рухлядь. На свалку обоих, на свалку. Так держать, сынок.
— Папа, я уезжаю в командировку… Может быть, длительную… Звоню с вокзала…
— Напрасно затруднялся. Большому кораблю большое плавание.
— Дам знать о себе буквально через несколько дней…
— Мать бы пожалел. У неё вчера за двести зашкалило. Еле коньяком отпоил.
— Господи, надо было вызвать «скорую».
В трубке возник мамин голос, чуть пьяненький.
— Витя, Витя, ты где? Приехал бы хоть ненадолго. Мы так ждём, так ждём. Отец места себе не находит… У него бок сильно болит.
Ещё секунда, подумалось, и я всё брошу и помчусь к ним. Но это будет акт отчаяния и ничего больше.
— Мама, мама, подожди, послушай!.. Я вас очень люблю, очень. Слышишь меня?
— Слышу, заинька, слышу… Приезжай скорее. Пирожков с капустой настряпаю, какие ты любишь…
— Мама, здесь очередь… До свидания, до встречи. Берегите себя…
Я повесил трубку и почувствовал себя так, будто спрыгнул в пропасть, в чернильную мглу. Почки опять затрепыхались, как рыбки в аквариуме. Но длилось это недолго.
Господин уже раскланивался с Лизой, оставив портфель на скамье. Я подождал, пока он уйдёт, плюхнулся на его место. Нас разделял коричневый портфель. Никто на нас вроде не смотрел.
— Всё в порядке? — спросил я.
— Да. А у тебя?
— Нормально… Если паспорта и билеты в портфеле, наверное, надо достать их оттуда?
— Ты очень умный, Витенька. Я всегда рядом с тобой робею.
Ещё могла подшучивать!
Мы нашли укромный уголок в мраморном переходе возле туалетов. Устроились за большой кадкой с фикусом и, открыв портфель, быстро, в четыре руки исследовали содержимое. Паспорта с визами, водительские удостоверения на меня и на Лизу, несколько пластиковых карточек на предъявителя и на Лизу, но не на меня, авиабилеты — всё это упаковано в пластиковый пакет с пуговичными застёжками. Там же две пачки денег, одна толстенная, с купюрами достоинством в десять и двадцать долларов, вторая потоньше, с сотенными. Ещё компьютерная распечатка с какими-то адресами, телефонами и именами. Кроме того, туалетные принадлежности, среди которых я обнаружил новенькую электробритву «Жиллетт», о какой прежде мог только мечтать, и бирюзовый фен для сушки волос японского производства — истинное произведение искусства. Заботливая, предусмотрительная рука собрала нас в путешествие. Конечно, следовало узнать, кто нас опекает, но это не к спеху.
— Пора делать очередной бросок, — сказал я бодро. — Рейс уже регистрируют.
Бросок прошёл без сучка и задоринки. Как нормальные туристы (папа с дочкой или новый русский с эскортницей?), заполнили таможенные декларации, потоптались в отстойнике и через час очутились в салоне аэрофлотовского «боинга», в первом классе, где тоже было много для меня нового: кожаные сиденья, в которых можно развалиться, как в гамаке, ковёр на полу, чистый прохладный воздух, живые цветы в вазах, внушительный экран телевизора прямо перед глазами и много ещё всяких мелочей, составляющих усладу богатой жизни, не обременённой заботами о хлебе насущном.
В самодовольных лицах, в неспешных движениях немногочисленных пассажиров абсолютная уверенность в том, что все они имеют полное право здесь находиться. Чего я не мог сказать о себе. Я бы не удивился, если бы кто-то из этих господ возмущённо поднялся со своего кресла, ткнул в меня пальцем и потребовал выкинуть самозванца, переселить куда-нибудь поближе к параше. Ощущение для меня отнюдь не новое, да и каждому нормальному руссиянину, у которого не сломана психика, оно хорошо знакомо. Он всегда будет чувствовать себя неприкаянным на чумовом пиру эпохи. Не с того ли денно и нощно бьются в истерике на экране творческие интеллигенты, убеждая друг дружку, как им хорошо, вольготно живётся на крысином рынке, ибо они имеют теперь счастливую возможность даже среди ночи выскочить на улицу и раздобыть себе водки и девку…
В отличие от меня Лиза чувствовала себя совершенно естественно, блаженная улыбка не сходила с её губ.
Едва набрали высоту, худенькая стюардесса, не сказать чтобы хорошенькая, скорее скромных достоинств, но чем-то неуловимо совпадающая с общей атмосферой салона, мило шепелявя, поинтересовалась, не желаем ли мы что-нибудь выпить. Говорила, разумеется, по-английски. Я попросил коньяку, Лиза — минеральной воды. Напитки явились мгновенно: коньяк в хрустальной плошке и вода с ледяными пузырьками в высоком бокале с золотой фирменной нашлёпкой. На закуску — нарезанный лимон на фарфоровом блюдце и коробка шоколадных конфет в виде пурпурного сердца, с тем же вензелем, что на стакане. Конфеты — сувенир авиакомпании, пояснила стюардесса. Я тут же её открыл и съел три штуки, давясь от сладости. Про коньяк скажу: пивали и получше, но сразу поднялось настроение.
— Не пора ли, дитя моё, — важно начал я, затянувшись «Парламентом» — тоже дар компании, — определить конечную цель нашего турне?
Лиза фыркнула, прижалась бедром.
— Что ж, если господину угодно… Сперва отправимся в уютный пансион на улице Пикадилли…
— Знаю, — перебил я. — Там жила Лайма Вайкуле.
— Ваша осведомлённость, сударь, поражает девичье воображение.
— А дальше? Поселимся в пансионате — и что? Будем ждать, пока папочка пришлёт Абдуллу?
— Ни в коем случае. В Лондоне пробудем не больше трёх дней… Чтобы папочка не застукал, придётся первое время довольно часто переезжать с места на место, из страны в страну. Беглецы всегда так делают, разве вы не читали в романах?
— Я-то, допустим, читал, но всё это несерьёзно.
— Почему, сударь?
Господи, подумал я, заглядевшись, какие бездонные, сумасшедшие глаза!
— Да потому, что в романах правды нет. Я ведь сам ими балуюсь, не забыла?.. Кстати, кто оплачивает наши маленькие шалости? Ведь всё это, думаю, стоит кучу денег.
Чуть покраснела, потупилась.
— Конечно, ты должен знать… Витенька, боюсь, будешь меня презирать…
— Ничего, говори.
— Когда я родилась, отец положил на мой счёт миллион долларов. Таково было мамино условие, и он его выполнил.