— Всё, всё, — заторопился Деверь. — Кончаем базар. Вон твоя красавица спешит с угощением.
Зуля прибежала запыхавшаяся, раскрасневшаяся — действительно безупречная имитация живых тканей, причём в совершенной форме. Принесла оплетённый кувшин, серебряные стаканчики и пакет с ярко-оранжевыми апельсинами. Два стаканчика, не три.
— А себе? — удивился Деверь. — Разве не составишь нам компанию, красна девица?
Зуля смущённо моргала, в светлых глазах тлели смоляные зрачки. Если себе представить воплощённую добродетель, осколок минувших, первоначальных времён, то вот она, соблазнительная и доступная.
— Мне нельзя, добрый господин, — прошептала застенчиво. — Я на работе. Только по разрешению Меркурия Гнедовича.
— Хорошо, считай, я с ним договорился… — Деверь наполнил стаканчики золотистой жидкостью из кувшина, протянул один Климову, второй Зуле. — Ну-ка, молодёжь, примите во славу демократии, а я уж по-стариковски за вами.
Медсестра ещё поманерничала, оглянулась по сторонам — садик пустой, — лихо опрокинула стакан, как водичку сглотнула. И синяя жилка на стройной шее запульсировала. С благодарностью поклонилась, вернув стакан Деверю.
Митя тоже выпил и сразу понял, что никогда прежде не пил настоящую водку, пробавлялся исключительно суррогатом. В груди огонь, и по затылку будто шарахнули кулаком. Куда там витаминному морсу. Опасался, кинет в сон, — ничего подобного. Напротив, день посветлел, хотя солнышка нет на небе.
Выпил и вторую — уже вместе с Деверем. И тут же он стал прощаться. Митю обнял, потёрся лбом о его лоб, Зулю ущипнул за бочок дружески.
— Приглядывай за сыном, сестричка. Он один у меня — надежда и гордость.
— Я вся в его власти. — Зуля срывающимся голосом искусно имитировала опьянение. — Господин бездействует.
— Напрасно, сын, — усмехнулся Деверь. — Попользуйся, пока есть возможность. Экспериментальная штучка. Клинике обошлась почти в половину лимона. Стоишь таких денег, красотка?
— Я ничего не стою, — промурлыкала Зуля. — Я вся ваша даром.
Через день Климову делали последнюю пересадку кожи. Его перестали накачивать снотворным, и он был в ясном сознании. Оперировал Меркурий Гнедович, биомедсестра, как обычно, ассистировала. Операционная была ярко освещена фитолампами с излучением обезболивающих ароматов. Доктор за работой без умолку молол языком. Хвалился успехами, какие сделала косметология буквально за последние годы. Революция, как и во всей медицине, началась с того дня, когда мировым декретом было разрешено повальное клонирование человека. Труднее всего оказалось — наверное, Саша помнит — преодолеть тупое сопротивление мечети и православной церкви, оказавшихся в конечном счёте главными барьерами на пути прогресса. Решить дело миром, как известно, не удалось, хотя предпринимались самые доброжелательные попытки урезонить священнослужителей, боровшихся, понятно, не за архаические нравственные устои и маразматические заповеди, а за ускользающую власть над человеческими душами, дающую возможность контролировать и тратить колоссальные средства. Наконец мировое правительство вынуждено было принять единственно верное, судьбоносное решение: обе религии были запрещены по закону, и отныне их адепты и последователи приравнивались к террористам, коммунистам, фашистам, скинхедам и двухголовым мутантам, расплодившимся на острове Пасхи.
— И вот вам результат, Саша, — радостно приговаривал доктор, лепя Климову лоскут желтоватой, свежей, только что из раствора, его собственной кожи. — Десять лет назад вы с такими ожогами пробултыхались бы сутки-двое в тубе с эмульсией — и поминай как звали. А теперь выйдете от нас новенький, как отполированный доллар.
— Эй, осторожней там, — Недовольно пробурчал Климов, лежавший неудобно на боку. — Всё таки не скота кромсаешь.
Доктор замер в изумлении, растопырив руки. Зуля, расценив паузу по-своему, заботливо промокнула ему лоб чистой марлицей.
— Ну-ка, ну-ка, — возбуждённо крякнул доктор. — Повторите, Саша, что вы сказали?
— Не нукай, не запряг, — отозвался Климов. — За такие башли, какие батяня отстёгивает, мог бы, говорю, поаккуратнее штопать, козёл.
— Вот! — торжественно провозгласил Меркурий Гнедович. — Кажется, мы имеем случай мгновенной стабилизации подсознания. Но что меня больше всего восхищает, так это стойкость адаптационных реакций у руссиянских особей.
— Меркурий, никак обидеть хочешь? — угрожающе заметил Климов.
— Упаси Бог, Саша, упаси Бог! Напротив, благоговею. Посудите сами, за двадцать — тридцать лет в России будто несколько эпох переменилось, от прежних обычаев ничего не осталось, население сократилось на две трети, и только бизнес-класс сохранил стиль поведения и даже особенности речевого сленга. Поразительно устойчивое сословие. Ничто его не берёт.
— Короче, Меркурий, — раздражённо бросил Климов. — Кончай грузить, принеси лучше мобилу, надо батяне звякнуть.
— Значит, вспомнили, кто вы такой и что с вами случилось?
— Тебе интересно, да?
— Ну… как лечащий врач…
— Как лечащий врач, в натуре… не зарывайся. Давай мобилу, сказано тебе.
… Через час Климов сидел в палате возле зеркала и внимательно разглядывал своё новое лицо. Ещё на нём горели свежие рубцы и штопка, особенно от висков к шее, но уже видно было, что это чужой. Сухие, обветренные, незнакомые черты. Ничего родного, внятного. В глазах лихорадочный блеск. Мать родная не узнает. А есть ли она у него? Когда-то, сто лет назад, были и мать, и отец, совковое отродье, не вписавшееся в рынок, зачем о них помнить.
Труднее с рыжей «матрёшкой». Она то и дело в самую неподходящую минуту возникала в сознании, то птичьим окликом, то незримым прикосновением, погружающим в головокружительное забытьё. Это мешало полному преображению, от её присутствия следовало избавиться в первую очередь.
Климов покосился на медсестру, застывшую у двери в позе послушания. Белый халатик обтягивал стройные формы, казалось, стоит голяком. Для верности Климов осушил стакан водки из плетёной бутылки.
— Раздевайся и ложись, — распорядился равнодушно. — Поиграем в секс.
— О-о-о, — простонала Зуля, летя к нему, как на крыльях. — Неужели созрел, любимый?
Но он ничего не почувствовал, держа в руках, ощупывая, тиская дрожащую, наэлектризованную горячую плоть. Тормозило где-то в мозжечке. Климов растерялся.
— Эй, подожди. — Он отстранил извивающуюся куклу. — Не спеши, не на скачках. Умеешь стимуляцию делать?
— О, конечно, любимый, конечно… Ляг на спинку, расслабься, ничего не бойся. Будет немножко больно, потом сладко, душевно…
Обманула озорница: больно было, но не сладко. Хотя всё в конце концов получилось: тупое техническое соитие, ещё тягомотнее, чем с рублёвыми «давалками» на вокзалах в прежние, счастливые времена. Но Климов знал: через это необходимо пройти. Вживайся в образ, распорядился Деверь. Это означало, что надо покончить с призраками прошлого, каким бы плохим или хорошим оно ни было. В стерильную Америку со стерильной душой…
Зуля дёргалась в конвульсиях, выдавливая из него последние капли, а Климов уже потянулся за бутылью. По бледному лицу блуждала идиотская улыбка.
— Доволен, доволен, любимый? — обеспокоенно лепетала медсестра.
— Качественно, — сквозь зубы одобрил Климов. — Но есть претензии. Чересчур активно подмахиваешь. На быках тебя, что ли, учили?
— Поняла, поняла… Хочешь повторим?
— Заткнись и прикройся. Беги за бутылкой, пустая, не видишь?
Красавицу будто вымело из комнаты. Климов лёг на пол и несколько раз со всей силы постучал о паркет головой. Остался удовлетворён: голова была как чугунная гирька.
Глава 33
Наши дни. Смерть агента
Опасаться, дрожать за свою жизнь — стыдно. Невелика ценность. Я всегда это понимал и всегда дрожал. Бывало, занозишь палец — и мчишься делать укол от столбняка. Или прихватит живот, поднимется температура — и всю ночь преследуют кошмарные видения чумы, холеры, СПИДа и клещевого энцефалита. К неполным сорока годам я переболел, в сущности, всеми видами рака, и кончилось тем, что сердобольный доктор в районной поликлинике вписал в медицинскую карту окончательный диагноз: канцерофобия (читай — идиот!). Помню, татарка Эльвира, бывшая супруга, посмеивалась надо мной: «Витя, что у тебя такое на щеке, боже мой!» Я хватался за щёку, хмурился: «Как что? Обыкновенный прыщик». — «Какой же прыщик, когда натуральный шанкр бытовой. Немедленно в больницу. Доигрался, негодяй!»