— Покор… но благода… рю…
— Надеемся на скорое выздоровление, господин Ягупкин.
Капитан Тачибана тихонько прикрыл за собой двери. Мысленно поблагодарил Аматэрасу: «Ещё одним свидетелем меньше!»
Ягупкин тягуче думал, перебирая свою жизнь. Ничто в его судьбе от него не зависело. Он отдавал распоряжения, он решал вопрос жизни и смерти обречённых другими. А отчитываться он намеревался перед Россией. Он собирал досье, от которых зависело благополучие и даже счастье приближённых к атаману Семёнову. Но пользовались привилегиями другие. Постороннему могло показаться: как тут человеку не наслаждаться своей тайной и явной властью? Так считали эмигранты. Он, вероятно, мог бы радоваться и упиваться властью, если бы хоть намёк был на то, что в своей судьбе он — хозяин. А этого не было, как он ступил на тропу, уводящую его из России. То одно, то другое напоминало ему, что он, Никита Поликарпович, лишь песчинка, которая может быть вдавлена в грязь сапогом японца или высшего чина атаманской иерархии. Никто ещё не заставлял его задуматься над этим так, как капитан Тачибана. С появлением этого японца в Харбине, с получением приказа атамана Семёнова подчиняться японскому офицеру, жизнь сотника свелась к повиновению. Каждое свидание с Тачибана напоминало ему о прошлых и нынешних грехах, грозило, унижало, растаптывало как личность. Его, Георгиевского кавалера, офицера русского казачьего войска!
Боль, как чесоточный зуд — Ягупкин перестрадал им в первую мировую, в партизанских набегах с Анненковым, — не оставляла сотника ни днём, ни ночью. Выклянчив у сестры милосердия обезболивающий укол, Никита Поликарпович будто бы проваливался в чёрную беззвучную пропасть. Воротясь из беспамятства, снова утопал постепенно в мучениях. Чтобы заглушить терзания, ревизовал свою жизнь, отсеивал мелочное, уходил от неприятного и неизменно достигал грани, когда вопрос зарождался с пугающей прямотой: как дожил до такого конца? Проторив по памяти извивистую стёжку своих похождений, приобретений, взлётов, падений, он неизменно обнаруживал один ответ: корысть! Он отвергал доводы собственного «я», выискивал оправдание поступков, но сам же сознавал зыбкость своих возражений. Даже хмельная проделка в подворье Игнатовой, как последний гвоздь в домовину, загоняла Никиту Поликарповича к тому же ответу: жадность!
Он твёрдо верил, что японцы, выведав всю подноготную, терпят его, пока он нужен им для достижений цели. Сотник полагал, чем кончится операция «Медведь». Тачибана, Шепунов, их начальники тогда припомнят намёк Ягупкина о возможности минирования артиллерийских складов в Распадковой…
…На вечернем обходе больных дежурная медсестра лечебницы служащих КВЖД и сотрудников японских учреждений в Харбине обнаружила Ягупкина с остекленевшими глазами. Лежал он, вытянувшись, с откинутой рукой. В глазницах скопилась влага, как озерки в мочажинах. Рядом с подушкой таился браунинг. Там же — стреляная гильза и красные чётки…
Одиннадцатая глава. В Забайкалье
Трёхтонка, загруженная доверху пиловочником, едва заползла на песчаную горушку. Двигатель её чахоточно кашлял, норовисто похрапывал, не развивая обороты — позади чёрный полог дыма навис над дорогой.
Поселковые жители спешили на «стеколку», обегали замершую автомашину: тонкий гудок завода звал их на утреннюю смену.
Усатый шофёр в защитного цвета ватнике, перетянутом брезентовым ремнём, в армейской серой шапке, поминая святых и богородицу, выпятился из деревянной кабинки наземь. Откинул боковину капота, потрогал свечи, проводку, сунулся к боку цилиндров, обжегшись, отдёрнул ладонь. Редкие снежинки с шипением таяли на горячем моторе.
— Искра в колесо ушла? — Задержавшийся у трёхтонки мужик сочувственно смотрел на шофёра.
— Подь ты! — Водитель хлопнул створкой капота.
Коротконогий прохожий с ухватистыми руками и небольшими острыми глазами на красноватом лице был в подшитых резиной валенках, замазученной телогрейке, опоясанной бечёвкой. Тёплые брюки — в белых мазках известки. «Из вольнонаёмных!» — догадался шофёр.
— Слухай, товаришок, покрути, будь ласка! — Он протянул заводную ручку коротконогому.
— Нашёл осла!
— Всё для фронта? Мда-а…
— Если для фронта — так и сказал бы! — Прохожий крутанул крыльчатку, обследовал топливник и вывел резолюцию: — На ладан дышит меринок твой!
— Не хуже иных-прочих! — обиделся водитель.
— Воспоминания былого! — Мужчина взял ручку, принялся вертеть ею, намереваясь пустить двигатель. Чихнув вяло, мотор нехотя провернул коленчатый вал и вновь застыл.