Спал военный городок. Спал посёлок железнодорожников. Встретился парный патруль. Присветили ручным фонариком. Откозыряли капитану. Дома Фёдоров долго стучал в калитку. За хозяйкой такого прежде не замечалось: калитка на запоре! Скворечня на шесте раскачивалась в завихрениях бурана. Лаяла Найда.
— Семён Макарович? — кричала Маргарита Павловна.
— Собственной персоной!
— Счас… — Хозяйка в густом месиве снега и лёгкого песка, срываемого ветром с барханов, не признала сразу постояльца.
— Собрался уж уходить! — Фёдоров протиснулся в калитку, заметённую бураном, задвинул засов.
— Варнаки шастают. Перво дело — замок!
— Замок — от честных людей. Бесчестного никакой запор не остановит. В милицию надо!
Поднимаясь в сени, Маргарите Павловна придержала шубейку, сползавшую с плеч, осудила:
— Ноне у милиции каша во рту замерзает! Пугнули сами — вся милиция. Тебе, Макарыч, конверт тама-ка…
Письмо от тестя, из Куйбышева:
«Игорек спрашивает про маму. Что отвечать ребёнку? Эх! Тебе, понятно, не легче, но ты при боевом деле. Надо пересилить боль свою. Сеня…».
Тесть переслал соболезнующее послание однополчан Людмилы:
«…Подразделение передислоцировалось на запад. В трёх грузовиках. Откуда ни возьмись, фрицевские танки. Расстреливали из пушек и пулемётов в упор. Ваша жена, наш боевой товарищ, бросила гранату под гусеницу… Разделяем Ваше горе, скорбим вместе с Вами. Она была смелой до отчаянности. Можете гордиться ею! Схоронили на польской земле в тот день 29 замечательных ребят. И Людмилу. С воинскими почестями положили в братскую могилу. Рядом с шоссе на Краков. Силы духа Вам и личного мужества!
— Чай напрел, Макарыч! — позвала хозяйка.
Почаёвничав в подавленном настроении, Фёдоров извинился перед Маргаритой Павловной и, облачившись в сырую шинель, направился в штаб батальона. Тревога гнала его в снежную тьму. Буран слепил глаза, переметал дороги. Ему невыносимо тяжко было привыкать к мысли: Людмилы нет и не будет! И служба идёт нескладно. Намерение дезинформацией вызвать агента на активные поступки пока не дало результата…
В коридоре штаба Фёдоров неожиданно увидел майора Васина. Шинель и серая ушанка были в снежинках. Видимо, с ночного поезда только что пришёл. Дня три назад Семён Макарович проводил майора в Читу. «Не даёт покоя и ему наш агент!» — догадался Фёдоров. Поздоровались.
— Не спится, Семён Макарович?
— А-а-а, какой тут сон! — Фёдоров бросил пальцы за ремень.
— Погода не для сна. Забуранило в Забайкалье. — Васин опустил портфель на пол и сел на деревянный диван в коридоре. — Погодка в самый раз для пакостников!
— И повод для воровских дел имеется. Красный Октябрь для наших противников — кумач для быка! — Фёдоров опирался о спинку дивана. В глазах его читались боль и безнадёжность. Васин видел удручённое состояние коллеги.
— Печаль свою не превращайте, Семён Макарович, в мировую скорбь. Ты извини, пожалуйста, за такие шершавые речи. У генерала сын погиб, сам знаешь. У Голощёкова — отец…
— Не могу, Климент Захарович! Похлопочите, чтобы отослали меня на фронт! Смутно на душе…
— Держись, мужик! Утешать не стану — это пустые звуки… Думай о деле — тут утоление наших болей.
— Не по себе мне, Климент Захарович. Какое-то предчувствие воротит душу. Знаете, как перед бедой! — Фёдоров сел обок Васина, расстегнул шинель, рядом положил ушанку. — Покойный отец говаривал: «И грабли раз в году стреляют!».
— Считаешь, погода ему в масть?
— Ящики перегружают прилюдно в тупике. Автомашины снуют от вагонов до артиллерийских складов… Заманчиво, чёрт его дери!
— Голощёков надежную охрану выставил, как считаешь? — забеспокоился Васин. — Оцепление частое? Если что, не провороним?..
— Всего в жизни не предусмотришь, Климент Захарович… Каждое дело — на свой манер! — Фёдоров тёр виски пальцами.
Климент Захарович не открылся в своём неизбывном горе. Он потерял жену. И тосковал по ней. И частые хвори его — от тоски. Вечерами в своей холостяцкой квартире в Чите ждал, что кто-то позвонит ему в дверь. И этот «кто-то» будет она. Но такого звонка всё не было. Пять лет нет такого сигнала. Ушла в темноту и — ни слуху, ни духу. Так часто оборачивается судьба разведчика. Климент Захарович знал это по службе. Но с личной участью никак не мог смириться! И для Васина самым верным другом стала работа. В редкие свободные часы он жил в тягостном одиночестве…