Он думал, что ему, возможно, предстоит долгая жизнь в этом мире окрепших иллюзий, в этом ограниченном мире, который может оказаться шире, чем думается, и тогда – о чем уже прозвучал намек – семья, дети, старость и, наконец, старуха с черной косой.
Он думал (и это был другой вариант мнимой реальности), что мир предметов окончательно исчез для него, и осталось только кружение слов, мысли в сером тумане, какое-то время сохраняющие иллюзию смысла.
Он думал про красную кнопку, которую можно было нажать. Но он, наверное, уже нажал ее. И, может быть, нажал не один раз. Может быть, он нажимает ее непрерывно без устали и без памяти. И с каждым разом все больше погружается в туман, из которого нет выхода.
Эта последняя мысль возвращалась все чаще, и вот, наконец, Нестор, должно быть, действительно удачным образом нажал кнопку возврата, потому что почувствовал вдруг, что падает спиной вперед – и не в черную яму с крысами, а в какое-то другое, светлое место.
Кто-то удержал его от падения, подставив плечо.
Это был Борис, которого звали Боб. Стало быть, его плечо пригодилось. Пригодилось именно его плечо. Именно его плечо было тем, что пригодилось. Пригодилось тем, что плечо, а не нож. Оно плечо, оно пригодилось. В надежном плече, наверное, и был смысл существования Бориса рядом с Нестором, а не в гвозде, который торчал в сапоге, и не в ноже, который остался в стороне и не показал себя в схватке у автомата с пирожками.
47
За дверью оказалась не черная яма, как уже было понятно.
То есть сразу было понятно, что если светло, то – не яма.
Не яма, которая с крысюками, потому что светло и к тому же просторно.
Не яма, и потому спасибо другу Борису – надежное плечо, верная рука, – друг, который и место уступит в шлюпке, и крюк – спасительный крюк, как поется в песне, а из песни слова не выкинешь. И простим ему гвоздь в сапоге, простим даже два гвоздя, и нож, оставшийся в стороне над схваткой, который не у дел оказался, когда было нужно.
Не яма, а даже наоборот и напротив – туннель, справа идущий вверх, слева – вниз. Он был большой, каких не бывает – восемь помещалось эскалаторов, и даже больше – не шесть, а целых десять, и все двенадцать неподвижно стояли.
А если бы все они двигались, такого и не представить.
Нестор поворачивался, чтобы сказать благодарность другу Борису, но тот тоже стоял неподвижно, потеряв признаки одушевленности, которая, впрочем, была иллюзией, как и все остальное.
А люди, которые стояли на ступеньках, – теперь Нестор увидел, что там стоят люди, – эти люди были тоже все неподвижны, как те ступеньки, на которых они стояли. То есть ступеньки были неподвижны, потому неподвижны были и люди.
А у Бориса, к которому оборачивался Нестор, – все еще оборачивался и никак не мог обернуться – у Боба, которым он звался, теперь не было гвоздя в сапоге (что – плюс) и плеча, чтобы опереться (что – минус). И собеседник теперь из него был никакой, и спутник неважный.
Нестор оставил его и направился к людям на ступеньках, которые были даже не люди, а как бы восковые фигуры. Как бы восковые, как бы марципановые, а некоторые – как бы из белого шоколада.
Слово «шоколад» было сладким. Слово «белый» – горьким, хотя в этом и не было смысла. Смысл был в неподвижности, равно присущей фигуре из воска и фигуре из шоколада, и в этом смысле между ними не было разницы. Воск мог назваться шоколадом, шоколад – воском, а на самом деле ни воска, ни шоколада, конечно, не было, но слово «воск» или «шоколад» Нестор легко произносил в уме, глядя на стоящего перед ним человека (это был человек в шляпе), а слово «гипс» или «мрамор» не мог произнести. Потому что это были именно фигуры, а не статуи (фигура – воск, статуя – мрамор, в худом случае – гипс).
– Ну что, мой марципановый? – сказал человеку Нестор.
Человек молчал, как и полагалось восковой фигуре. Шляпа у человека была треугольная, под шляпой – лысина. А воск и марципан – это было одно и то же, не говоря уж о шоколаде. Человек с бородой тоже был рядом, борода – отдельно. И рядом стояли еще несколько людей в шляпах, их было много одинаковых, отличающихся только шляпным фасоном, и других одинаковых, отличающихся только выражением лиц, и одинаковых третьих, отличающихся только позой, в которой стояли, поворотом головы, положением рук и ног – какая-то дурная расточительность в этом гляделась.
«Это какой-то восковой паноптикум, – думал Нестор. – Пан-оптикум. Кум и пан оптик. Тупик, муета ума. Типа опиум он».