Антон Антонович опустил голову и быстрыми шагами вернулся к своему месту.
Предложение его провалилось. Вопрос об оставлении мастерских был решен.
Но все ждали последнего слова Антона. Теперь, когда надо было покидать эти стены, каждый впервые почувствовал всю тяжесть последнего шага. Никто не хотел первым сделать его.
— Товарищ Григорович! Ты будешь говорить? — тихо спросил Столяров.
Антон Антонович очнулся от своей задумчивости. Вот они, самые стойкие и мужественные его соратники. Доведется ли им еще соединиться? Он вглядывался в обращенные к нему, искаженные волнением и болью лица людей, и не было для него на свете никого дороже их.
— Товарищи! — воскликнул Костюшко, и слово это такой, скорбью отозвалось в нем, что он с минуту молча стоял перед собранием, опустив голову. — Вы только что сами приняли решение, — наконец заговорил он своим негромким, таким знакомым всем глуховатым голосом. — Давайте расходиться группами по пять-шесть человек. Прячьте оружие и ждите сигнала. Комитет уходит в подполье и будет продолжать работу. Мы еще встретимся, товарищи! Не падайте духом, прошу вас! Не падайте духом!
Он кончил, но никто не двинулся с места.
Антон Антонович растерянно оглядел товарищей, как бы спрашивая, почему они не уходят. За его спиной Столяров вытирал глаза платком.
— Антон Антонович! Прощайся с народом! — негромко сказал он.
— Мы прощаемся с вами… — начал было Костюшко, и не мог продолжать…
Как будто это были самые главные, долгожданные слова, дружинники зашумели и окружили Антона Антоновича.
Он переходил от одного к другому, ощущал прикосновения множества рук, ловил взгляды скорбные, полные тревоги или сочувствия, слышал слова надежды и участия, отчаяния и одобрения… Но не упрека… Нет, не упрека, которого ждал. Это придало ему силы.
Уже светало. Протяжный гудок поплыл над путями, над баррикадой и заваленными мешками стенами — сигнал покидать мастерские.
«Как похоронный звон», — помстилось Костюшко. Верно, о том же подумал Кривоносенко, шедший рядом. Они оба остановились и слушали, как замирает зов гудка на пустой уже площади.
Имею в распоряжении 16 рот, 2 горных орудия, 12 пехотных, 18 конных пулеметов. Утром 23 приступаем к самым решительным действиям, если 22-го оружие не будет сдано и рабочие не подчинятся законным властям…
Здесь уже находится ген. Полковников, проявивший свою деятельность с самой лучшей стороны; человек он решительный, могущий скоро водворить порядок в области. В Забайкалье обязательно надо двинуть еще одну дивизию. Думаю — после мер, кои мы все принимаем — Сычевский, Полковников и я, — успокоение наступит скоро.
Распоряжением Полковникова арестованы нижние чины 3-го ж. д. батальона, почти сплошь бунтовщики. В массе войска безусловно верны своему долгу.
«1. Сдать все оружие к 12 ч. дня 22 января караулу у моста через р. Читинку. 2. Встать на работы и подчиниться требованиям законных властей. 3. Все взятые с оружием в руках или оказавшие какое-либо сопротивление после 12 ч. дня 22 января с. г. будут беспощадно наказаны.
Полная тревоги за мужа, Софья Павловна собралась ехать в Хилок. На случай, если она разминется с доктором, она оставила ему записку. В ней говорилось, что ему необходимо скрыться и что обед для него стоит в русской печке.
Но в это время доктор Френкель приехал сам. Едва завидев в окно его высокую сутуловатую фигуру, Софья Павловна вмиг забыла все свои опасения. Он был здесь, все было хорошо.
— Боже мой! У тебя совершенно окоченевшие руки. Ты безусловно простудился.
Она металась по комнате, колеблясь между желанием немедленно уложить мужа в постель и страхом перед арестом: по-настоящему доктору не следовало бы ночевать дома.
Но было так уютно в этой обжитой их квартире, где они провели лучшие дни своей жизни, так весело вспыхнуло пламя в печке и так славно трещал недавно поселившийся за шкафом сверчок, что не верилось в реальность угрозы.
Доктор согласился лечь в постель и выпить малины. Это окончательно решило вопрос.
Софья Павловна сидела на кровати, подавала ему чай и была так же счастлива и покойна, как много лет назад, когда некрасивый сутуловатый студент-медик Френкель привел ее в заваленную книгами комнату в «меблирашках» и сказал: