«Мы, тунгусы, беспрекословно с 1640 г. платили и платим ясачную подать и губернский налог за землю, и если сосчитать, неужели мы в течение 265 лет не окупили ту землю, которою мы фактически пользуемся в данное время?..
Кабинет принадлежит Е. И. Ф.; кому же принадлежит народ? Пусть кабинет останется без земли, а народ с землей, и наложите на народ плату за землю, которую они будут охотно платить за пользование ею; только их не нужно же обидеть, а если земля будет кабинетская, то она будет не в руках бедного класса, а в руках кулака. Кулак будет отсчитывать барыши, а бедный заплатит ему вдвое…
На основании вышеизложенного мы постановили настоящий приговор отослать начальнику Нерчинского горного округа с требованием немедленно убрать лесной надзор, так как с сего числа мы фактически все свои земли и леса, захваченные несколько лет тому назад кабинетом, берем под свой надзор.
Если же добровольно управление не уберет объездчиков, то мы примем меры к выдворению их от нас».
Таких «приговоров» было много, но эти были первыми. Составители их являлись застрельщиками опасного посягательства на исконные права церкви. На исконные владения кабинета, собственность царской фамилии.
Епископ знал мощь церкви и радовался ей. Это была держава более сильная, чем монархия, и более устойчивая, ибо она стояла на незыблемом основании народного признания, думал епископ. Недаром сам государь склонял голову перед своим духовным отцом.
Мефодий считал, что основой могущества церкви является учение о равенстве всех перед богом, заманчивое видение иного мира, куда «богатому труднее войти, чем верблюду в игольное ухо».
Чтобы вонзить лопату в землю, надо заострить край ее. Идея о царствии небесном была тем острием, которое давало религии возможность проникнуть в толщу народа. Шли века, и вера укреплялась, поддерживая себя красотой обрядов, нежными альтами певчих, сверканием риз, а главное — страстной мечтой о победе добра над злом.
Епископ видел огромное государство, и в каждом его уголке, в самом удаленном селе, на самом видном месте, на взгорке стоит дом божий. В самом темном, самом диком, погрязшем в пороках селении находилось место, где обитали тишина и благолепие, где лики святых говорили о всепрощении, где в ладанном аромате произносились прекрасные, зовущие ввысь слова.
И самый невзрачный замухрышка-поп, облаченный в парчовые ризы, становился величавым слугой божьим, когда в таинственном мерцании свечей, в синей ладанной дымке подымался на амвон.
И вот появляются люди, которые противопоставляют светлой мечте о небесном рае грубую материалистическую идею о рае на земле. Они подымают преступную руку на святыню, на царя, на порядок, который должен существовать вечно.
Люди, за которых он собирался просить, принесли неисчислимые убытки государству, но еще больший вред они нанесли духу народа. «Аще кто соблазнит единого из малых сих, тому несть прощения…»
Но как же быть с ходатайством Дедюлиной и других? Отказать в их просьбах неразумно.
Епископ сел за секретер красного дерева и медленно, часто останавливаясь и раздумывая, написал:
«Ваше превосходительство, милостивый государь Павел Карлович!.
Граждане города Читы неотступно просят меня ходатайствовать через высокопреосвященнейшего митрополита Антония и других лиц перед его величеством о замене смертной казни осужденным другим наказанием. Прежде чем решиться исполнить эту просьбу, покорнейше прошу ваше превосходительство сообщить мне, не станет ли таковое мое действие в противоречие в каком-либо отношении с Вашими взглядами на положение вещей. Вашего превосходительства имею быть всепокорнейшим слугою.
Он поставил точку и снова задумался. Правильно ли он поступает? Не отошел ли от бога, оставив судьбу приговоренных в деснице генерала Ренненкампфа? Но внутренний голос говорил ему, что он прав, и слова крестьянского «приговора» легли на чашу весов тяжкою виною смутьянов.
— Господь здесь со мной. Он вразумляет меня, — успокоенно сказал себе Мефодий.
Около Вавилы всегда собирались люди. Колол ли дрова, горланил ли спьяну песню, рассуждал ли с похмелья о жизни, всегда находились любопытные: посмотреть, послушать, осудить или крякнуть восторженно: «От режет!»
Сейчас Вавила был не пьян и не трезв: выпивши.
Окинув горделивым взглядом двор, заваленный дровами, он предоставил кухонному мужику Лаврентию убирать поленья. Сам же, как был в одном подряснике из дешевой бумажной материи, с засученными рукавами, обнажавшими могучие волосатые руки, грузно опустился на ступеньки крыльца.