Все посмотрели на Павлова. Он поморгал белыми ресницами, неловкий, не знающий, куда девать свои большие руки и ноги в фетровых бурках.
Тишин монотонным голосом зачитал приговор по делу, утвержденный Ренненкампфом:
«…относительно Григоровича, Цупсмана, Вайнштейна и Столярова смертную казнь через повешение заменить казнью через расстреляние. Павла Кларка и Кривоносенко сослать в каторгу на 15 лет… Бориса Кларка и Кузнецова на 10 лет».
Не выдержав паузы, Тишин повернулся к выходу.
Цупсман хриплым, отчаянным голосом закричал:
— Сволочи, убийцы!
Антон Антонович успокаивающе положил ему руку на плечо. Лицо Цупсмана пылало, глаза налились кровью. В бешенстве он посылал проклятья вслед судьям, покидающим вагон. Из-за их спин вынырнул не замеченный до сих пор священник, видимо пришедший вместе с ними и притаившийся позади. На нем была скромная, даже немного потрепанная ряса, но чувствовалось, что она надета напоказ. Холеная борода и белое, без морщин лицо говорили о преуспевании.
— Я пришел к вам, чтобы исполнить свой долг и облегчить вам путь, ибо сказал господь: «Приидите ко мне все нуждающиеся…» — елейно начал поп, приближаясь к осужденным.
И, когда он пошел прямо на них, подняв руку с крестом и профессионально четко выговаривая привычные слова, осужденные яснее, чем в приговоре, увидели, что они будут казнены. В глазах священника они заметили огонек острого и злого любопытства. «Эти люди через несколько часов будут мертвы», — прочли они в тотчас притушенном взгляде попа.
Угадав это, священник проговорил поспешно:
— Как служитель Христа напутствую осужденных на казнь.
И снова с той необычайной остротой, с которой воспринималось теперь все окружающее, Антон Антонович почувствовал страх и смятение, охватившие попа.
Знакомый задор овладел Костюшко. «Да что же это я с ними церемонюсь? Громить их всех! В хвост и в гриву! Не давать им спуску! Ведь люди кругом, солдаты! Пусть слушают!»
Он воскликнул нарочито громко, так, что все конвойные услышали его, услышали также и судьи, которых остановил его громкий голос:
— Я понимаю присутствие здесь судей — это же убийцы, палачи Николая Второго! Ну, а вы, служитель Христа, зачем вы пришли сюда, а? Кто учит вас благословлять убийство? Евангелие? Христос? Ну? Отвечайте! А, вы молчите! Не знаете, что ответить? — И уже совсем свободно, обернувшись к тем, кто слушал его, Костюшко продолжал: — Он молчит, потому что он обманщик! Это — шаман, махая тремя пальцами в воздухе, бормочет заклинания. Нет, он хуже шамана! Потому что он попирает учение Христа! Скажите мне, когда Христос завещал мстить и убивать, пороть нагайками и казнить. Ну?
Костюшко говорил с такой необычной энергией, что никто не решился прервать его. Солдаты замерли, ловя каждое слово.
Растерянный священник молчал.
Короткий, напряженный спор между священнослужителем и осужденным на смерть кончился.
— Немедленно убирайтесь отсюда и не прикрывайте убийств именем Христа! — закричал Костюшко. Он уже потерял самообладание, но не жалел об этом. «Он запомнит, как его прогнали! Он не забудет… И те, кто слышал, — тоже…» — в этой мысли было для Костюшко нечто успокоительное, отвлекающее…
Священник, подобрав полы рясы, уже спускался по ступенькам вагона. В воцарившейся тишине слышно было тяжелое дыхание солдат.
По силе пережитого в эти мгновения казалось, что прошло много часов, даже дней. Между тем было только два часа пополудни. Зимний свет освещал все углы вагона и каждую черточку на горящих необычайным возбуждением лицах осужденных.
Четверо приговоренных к смерти были людьми совершенно разными. Вместе с тем они как бы олицетворяли те разные группы в рабочем классе, из которых черпала свою силу партия.
Трудно было бы представить себе большевистскую организацию Забайкалья, да и всякую другую, без таких людей, как Прокофий Евграфович Столяров.
Трудовая жизнь среди людей, ему подобных, научила Столярова распознавать ложь и обман, в какие бы одежды они ни рядились: окутывались ли они дымом кадила, прикрытые золотыми ризами, звонкими голосами отроков, обещающих покой и радость «на высотах горних», или призывали мнимых друзей к борьбе за копейку. Нет, не за копейку боролся Прокофий Столяров, а за свободную жизнь. И потому политическая борьба стала его уделом.
Слова «труд» и «капитал» не были для Столярова только словами. За ними стояли живые образы хозяев и мастеровых, рабочих и подрядчиков. Долгие годы подневольного труда и лишений наложили свой отпечаток на Столярова, рано выбелили усы, бороду и редкие волосы, избороздили глубокими морщинами лицо и жилистую шею. Спокойный и ясный взгляд придавал значительность его обыденному лицу. Сейчас близость мученической смерти наложила на него тень тяжелого раздумья.