— Павел Иванович, ваши.
Он отошел от окна, уступив место Кларкам. За забором стояли жена Павла Ивановича Мария Федоровна и молоденькая Нюта, жена Бориса. Вероятно, обе они уже долго ждали здесь, видно было, что они страшно озябли. Кларки видели своих у входа в офицерское собрание, превращенное в зал судилища. Но тогда не было на лицах женщин того выражения ужаса и растерянности, которые можно было прочесть сейчас. Едва заметив в окне вагона мужчин, Мария Федоровна и Нюта залились слезами, и Кларки поняли: бедные женщины еще не знали, что смертный приговор Павлу Ивановичу отменен.
Как ни странно, ни противоречиво было это чувство, но сейчас Павлу Ивановичу и Борису было неприятно видеть близких. Они думали о Тане, о близких Столярова и Вайнштейна, для которых наступал самый страшный день их жизни.
Вскоре чья-то грузная фигура заслонила милые лица, и больше узники не видели их.
Вокзал стал заполняться солдатами. Из окна видно было, как подтягивались части. И хотя слова команды не достигали арестантского вагона, Костюшко угадывал их по движению солдат.
К полудню вокзал был забит солдатами с ружьями. На платформе развернулись, словно на параде, роты 1-го Уссурийского железнодорожного батальона. Часовые у вагона сменялись каждые два часа.
— Как у порохового погреба, — пошутил Костюшко.
В вагон вошел офицер, которого осужденные еще не видели. Появление нового лица подсказало, что близится развязка.
Офицер был бледен, голос его прерывался, когда он обратился к четырем приговоренным к смерти вежливо, почти просительно:
— Господа! Прошу приготовиться. Через несколько минут можно будет, — он поправился, — нужно будет уже идти. — И добавил: — Четверым… — он не стал называть фамилий.
Товарищи окружили осужденных на смерть, стали прощаться.
Черта между теми, кто уходил и кто оставался, стала резче, непоправимее.
— Родные, — сказал Костюшко, с нежностью глядя в лица друзей, — вы увидите свободу. Вы скоро ее завоюете. Не забывайте же нас!
Борис Кларк, рыдая, обнял Костюшко.
Цупсман надел свое черное пальто, потом вдруг рывком сбросил его на пол, оправил шелковую красную косоворотку.
— Умру в красном! — сказал он серьезно.
Столяров одобрительно кивнул головой. С уважительным удивлением посмотрел на Эрнеста Вайнштейн. Близкая смерть подчеркивала благородство этих людей, его товарищей.
Даже слабости осужденных сейчас, перед трагическим концом, оборачивались какой-то другой стороной: медлительное тяжелодумье Столярова — мудростью старости, безрассудство Цупсмана — отвагой. И эти слова Цупсмана: «Умру в красном» — ни в какой мере не звучали позерством. Они вызвали у приговоренных мысль о боевом их знамени.
С сугубыми предосторожностями, вплотную, плечом к плечу, окружили четверых смертников солдаты специального конвоя.
Командовал ими поручик Шпилевский, тот самый, который застрелил рабочего Кисельникова при вооружении дружины.
Место казни избрали на холме, у подножия Титовой сопки. Вся Чита была видна отсюда.
Толпа, усеявшая склоны, настороженно молчала.
И вдруг ропот пронесся по ней, она содрогнулась и снова замерла. Двойные цепи солдат отделяли неширокое пространство, по которому конвой вел четырех осужденных. Они шли в одном ряду.
Тысячи взглядов скрестились на фигурах четырех людей. Что было в этих взглядах?
И снова, с обострившейся до крайних пределов способностью уловить движение чужой души, смертники поняли, что огромное большинство людей, пришедших к месту казни, было движимо не любопытством. Нет! Это пришла отдать им последний долг Чита.
И, как только поняли это, приговоренные еще выше подняли головы и легче стал их шаг, как будто тысячи скорбных и дружественных взглядов поддерживали их на последнем пути.
Чуткое ухо их ловило тихий говор, пробегающий в толпе, сдержанные рыдания и тяжкие вздохи отдавались в их ушах.
Красная рубашка Цупсмана медленно плыла среди толпы, напоминая о знамени, под которым так отважно боролись эти четверо и теперь умирали. И еще о другом говорило это красное пятно, двигающееся среди черной толпы: о мщении, о расплате.
Восемь столбов возвышалось у восьми продолговатых глубоких ям. Ренненкампф хотел показать, что в последний час милостью своей даровал жизнь четырем из восьми осужденных.
Шпилевский, дергаясь и кривляясь, скомандовал привязать осужденных к столбам. Солдаты с веревками подступили к осужденным.