У Антона и собирались. Сначала два-три человека, а потом и более десятка.
Лето началось хорошо: росными утрами, проливными дождями, желто-глинистыми потоками, сбегающими с крутого берега.
В июле внезапно задул сухой ветер с востока. Горячий вихрь нес на могучих крыльях тяжелые пылевые тучи. Он дул много дней подряд. Жаркая мгла стояла над землей, и солнце висело белым накаленным диском, как будто на него смотрели сквозь закопченное стекло.
Однажды в полдень Антон увидел: быстро, у него на глазах, пожухли и свернулись листья березок под окном, ости побелели, словно огонь пробежал по ветвям, зеленые листья высыхали и, по-осеннему шурша, опадали.
Днем и ночью жаркая, испепеляющая вьюга кружила по полям, осыпалось запаленное зерно, черный туман клубился над нивами.
Суховей умчался. На пепелище полей, почерневшие, как дерево, разбитое молнией, стояли люди. В избах бабы молча, без слез собирали скарб, шили сумы, обряжали в дальнюю дорогу детишек. И сразу стали зваться страшным словом: «голодающие».
Мартын Иванович, самый доверенный человек на постройке, с шапкой в руках обошел артельных рабочих. Люди хмуро, стеснительно бросали деньги. Старик благодарил, крестясь, и вдруг, блеснув острыми глазками, говорил какому-нибудь мужику, норовящему отделаться грошиком:
— Совесть-то есть? В кабак снесешь, а на голодающих жалко? У, жила!
И, ворча, мужик копался за пазухой, доставая денежку.
Костюшко уважал Мартына Ивановича. На вечерних беседах в квартире солдатки старик любил возражать ему: возражения, длинные и витиеватые, старик, казалось, адресовал не только ему, Антону, а всем «ученым людям».
— Хлеб на корню ценится, а человек — по жизни. Ты человека пойми по его мытарствам.
— А я про мытарства и говорю, только понять надо, откуда они происходят, — отвечал Антон.
Пощипывая редкую бородку, Мартын Иванович ехидно спрашивал, отводя в сторону глаза:
— Вот вы, Антон Антонович, высказались в том, к примеру, смысле, что рабочего человека кругом обглодали, вроде как собаки кость: фабрикант свое выколачивает, целовальник — свое урывает, торговец — опять же свое выманит. Поп и тот норовит ногтем грошик выцарапать. А мужик, Антон Антонович? Мужик — человек вольный. У него хозяйство свое, и судьбе своей он сам хозяин. Верно я говорю?
— Да ведь мужик разный бывает. Небось вы вот не от хорошей жизни из деревни ушли.
Мартын Иванович не соглашался. У него, как и у многих мастеровых, давно порвавших с деревней, сохранилось воспоминание о ней по юным годам. Время осушило крупную мальчишескую слезу, стерло синяки от хозяйских зуботычин, оставило в памяти только сладкую отраду картин природы, синь безоблачного неба над речкой, плеск рыбы в затоне, прохладное прикосновение белого гриба в чаще.
Трудно было показать этим людям, какие противоречия раздирают деревню сегодня.
Но Мартын Иванович неожиданно сдавался:
— И то верно: уж мы об деревне позабыли, как нас крутило, вертело, бока мяло. Дык ведь плохое забывается, а хорошее вспоминается. Не будь этого, человек на свете не жил бы. Все зло упомнить да в себе носить — тут уж лучше головой в омут!
В конце лета Антон Антонович получил письмо от Надежды Семеновны. Она советовала Антону подать прошение о приеме в Екатеринославское высшее горное училище. Еще писала, что приехал, не закончив лечения, дядя Андрей. Пока чувствует себя хорошо. Пристрастился пиво пить. По субботам уж непременно в трактир «Гранада» захаживает. Ну, а ей дома скучно. Надо бы повидаться.
Из этого письма Антон понял, что Андрей Харитонович бежал из ссылки, что ему, Антону, надо ехать в Екатеринослав, где для него есть дело, что Богатыренко, надо думать, живет по чужому паспорту и ему, Антону, дается явка для встречи в трактире «Гранада» в любой субботний вечер.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
«Особенность этого училища та, что здесь по всем предметам, даже по математике, дается масса практических знаний… Осталось еще 19 рублей, с которыми не знаю, что делать: делать ли форму, купить ли лекции или обедать каждый день».
Написав это, Антон решил, что достаточно широко осветил все стороны своей жизни в письме к родным. В Екатеринославском горном училище он записался на заводское отделение, где особое внимание уделялось любимой Антоном дисциплине: физической химии. Сразу же началась заводская практика, что всего интереснее. Душа завода — доменная печь. О Домнушка! Да-да, только с большой буквы. Разумное, почти мыслящее существо! Широкое русское имя Домна подходит тут как нельзя более. Антон представил себе первого доменщика у безымянной еще печи. Мастеровой человек в залатанной ситцевой рубахе, умелец и хитро-дум, окинул взглядом статную, дебелую красавицу печь и воскликнул: «Эх, хороша ты, баба… Домна!» Ну, с тех пор она так и зовется.