— Не шуми, очкарик проснется. Невеста — это девица, которая хочет выйти за нас замуж, — разъясняет Максим.
— Так пусть она за вас и выходит! Невеста — это на ком я сам хочу жениться!
— Чтобы мы сами — такого не бывает, — хладнокровно отвечает Максим. — И вообще это неподходящая тема для десятиминутного свидания. Но предупреждаю: если тебе не отменят Восточную Сибирь, она поедет туда с тобой. А если тебе Сибирь заменят другим местом, она поедет с тобой в это другое место.
Антон старается говорить спокойно:
— Но ты посуди сам, ведь мы так мало знаем друг друга. И она еще совсем дитя.
— Если но справедливости говорить, она себя держала вовсе не по-детски.
Костюшко с горячностью соглашается:
— Она мужественная девушка! И я ее глубоко уважаю. Но от этого еще далеко…
Максим рассердился:
— Что ты меня, в конце концов, уговариваешь? Я хожу на свидание к тебе, я хожу на свидание к ней. И передал тебе — это мой долг! — ее желание: ехать с тобой в Восточную Сибирь. Вот и все. А дальше дело ваше. Что касается того, что вы мало знаете друг друга, то у вас впереди еще масса времени: ты сослан на пять лет!
…В конце февраля 1903 года партия ссыльных перевалила за Уральский хребет. Только в Красноярске они узнали назначенное им место проживания. Костюшко направляли в Якутию. От Иркутска — пешеходный этап до Александровской пересыльной тюрьмы. Здесь осужденные должны были ждать, пока вскроется Лена, по которой им предстоит совершить дальнейший путь до Якутска.
Весна в заключении — тоже весна. На тюремном дворе уже нет снега. Местами на бугорках даже сухо. И солнце… Оно греет уже ощутительно.
Арестанты, отбывшие долгий срок в тюрьме, каким-то новым, обострившимся зрением, слухом, осязанием воспринимают это тепло, весенний перламутровый разлив облаков, благовест из дальнего селения, еле ощутимый запах земли, дуновение какой-то свежести, непонятно откуда идущей: от еще не родившейся молодой зелени? От воды, еще таящейся в недрах? От весеннего ветра, еще спящего на округлой вершине сопки?
В семидесяти верстах от Иркутска, в глубокой и обширной пади, расположена старая пересыльная тюрьма. Кругом тайга, широко раскинувшаяся по сопкам. Когда открываются тюремные ворота, можно рассмотреть каменные корпуса, церковь, а в четком четырехугольнике высоких кирпичных стен — двухэтажное красное здание с вышками для часовых на углах. Это — Александровская центральная каторжная тюрьма. Отсюда, из «пересылки», видны даже фигуры в серых халатах, переходящие двор особой, арестантской походкой, сберегающей силы, чуть вразвалку.
Группы арестантов идут из каменоломни, люди расходятся по баракам. Кто они? Как давно здесь? Сколько раз они видели, как догорает печальная вечерняя заря за тюремной оградой?
Режим Александровской пересыльной тюрьмы суров для приговоренных к каторжным работам, но Антон и Таня — только ссыльные. «Только»… «Только» пять лет в «местах отдаленных», «только» пять лет, вычеркнутых из жизни, пять лет борьбы с холодом, голодом, цингой, с произволом местных властей.
Антону не хочется думать о будущем.
Сейчас можно встретиться с Таней у ограды. Высокие, стоймя поставленные бревна — «пали» в одном месте чуть разошлись. В узкую щель, такую узкую, что надо прильнуть к ней глазом, виден мир: там черная, размытая, заманчивая дорога; сопки, одетые зеленоватой туманной дымкой, словно в подводном царстве, и до самого края небес — тайга.
Что такое тайга? Просто густой хвойный лес? Ель, пихта, лиственница? Нет, это не так. Тайга отличается от леса, как океан от моря. Чем? Пространством? Не только пространством. Другие ветры дуют над океанской ширью, другие рыбы скользят в глубине.
Та же чаща, те же деревья… И все же что-то таинственное и жуткое кроется за звучным словом «тайга»!
Таня подходит своей стремительной походкой, чуть наклоняясь вперед, словно несется на коньках по льду или идет против сильного ветра.
Больше года в тюрьме, арестантский вагон, пешие переходы, этапные «станки»… Все это не красит. Где твои тугие щечки-мячики, Таня? Где твои светлые, блестящие, гладко зачесанные назад волосы? И почему так больно щемит сердце, когда смотришь на легкую прядь коротко остриженных волос, выбившуюся из-под серого оренбургского платка?
Жалость ли это? Любовь ли это? И почему не хочешь расстаться с этой болью?
Куда бы легче одному. «Ведь правда легче?» — придирчиво спрашивает себя Антон.
Но нельзя даже вообразить, как он без Тани шел бы в ссылку. Да нет, не только это! Как он вообще мог бы жить без нее!