— Я знаю солдата, — говорил Назаров, — и вижу: люди жаждут, чтобы вся жизнь их пошла по-другому. А как по-другому? Вы думаете, они сами этого не знают? Не-ет, знают они. Они хотят быть хозяевами земли, которая их кормит, святой земли, и чтобы ни староста, ни кабинет не теснили их с этой земли. А вы спросите, почему именно теперь им позарез понадобилась другая жизнь? Да потому, что война им показала, что они, а не кто другой, решают судьбу государства.
Ильицкий вяло вставил:
— Не солдат решает исход войны.
— Да, талант полководца и все такое. А без солдата — все чепуха.
Поезд Куропаткина стоял на запасном пути. Здесь ничего не изменилось по сравнению с тем, что узнал Ильицкий, когда прибыл в Харбин в начале кампании, хотя это время было полно событий: за этот срок развернулась и была позорно проиграна война.
Но в салон-вагоне царил безукоризненный порядок и все как бы говорило: «Вы там как хотите, можете устраивать революции, стачки разные, хоть баррикады стройте, а у меня как было заведено, так и будет. Караульные солдаты — орлы, что ни офицер — то картинка, а в купе-кабинете портрет государя во весь рост — так и вожу с собой. И серебряный самовар тоже».
Здесь по-прежнему сновали с аккуратными кожаными папками, прижатыми локтем к боку, щеголеватые офицеры, пробегала официантка в белоснежной наколке с бутылкой минеральной воды на серебряном подносике. В салоне было чисто, прохладно, тихо.
Пахло свежим лаком, ароматным табаком и одеколоном.
В приемной сидел черноусый капитан с повязкой на лбу.
Назаров шепнул Ильицкому:
— Знаете, кто это? Джорбинадзе, герой, редкой храбрости человек.
Назаров вполголоса стал рассказывать о бое при Тюренчене, в котором отличился Джорбинадзе.
— Понимаете, лошади не берут на кручу. Джорбинадзе приказал снять орудие с передка и сам палил, пока не упал без дыхания: осколком в голову!
Ильицкий слушал с жадностью, завистливо поглядывал на черноусого капитана. Обыкновенный человек с виду, внешность заурядная, а отличился. Счастье! Сергей больше всего боялся серенькой жизни, безвестности. А вот же, не выносила его волна!
Размышления его прервал адъютант, пригласивший поручика войти. Сергей почувствовал легкое удовлетворение от того, что его предпочли дожидавшемуся Джорбинадзе.
Кабинет генерала в вагоне ничем не отличался от обычного кабинета высокопоставленного чиновника в столице.
Куропаткин протянул Ильицкому руку и, не приглашая сесть, сказал:
— Мне пишет ваш дядя, просит дать вам отпуск. Ваша матушка больна?
Ильицкий подтвердил.
Командующий продолжал, не глядя на поручика:
— Вы получите отпуск. Я отправлю с вами пакет государю. Добраться вам будет нелегко. Забастовщики захватили дорогу.
Куропаткин вдруг задумался, и похоже было, что он забыл о присутствии Ильицкого. Маленькие прищуренные глазки его совсем закрылись.
Ильицкому стало неудобно так долго стоять в молчании, он кашлянул в кулак.
Куропаткин поднял голову и погладил подстриженную по моде холеную бороду.
— Вы, конечно, увидитесь со своим дядюшкой, — сказал он, растягивая слова. — Он один из тех людей, немногих, которых события последних дней не застали врасплох. Не правда ли? — совершенно неофициальным тоном произнес он.
Ильицкий слегка растерялся и поспешил согласиться.
— Прошу засвидетельствовать ему мое почтение. — И уже по-другому, в обычной своей небрежной манере, командующий сказал: — Пакет получите утром перед выездом.
Выходя, Ильицкий посмотрел на щеголей-адъютантов и на белую наколку официантки: «Долго тут не пробегаете. И командующий обеспокоен — даже мне видно — тем, как его примут в Петербурге!»
Это заключение само по себе мало касалось Ильицкого и потому не особенно волновало его.
Главным для поручика после приема у командующего было ощущение, что дядя его, Александр Германович Визель, «входит в моду». Было ясно, что ходатайство Холщевникова об отпуске ни полушки не стоило, а сыграло роль вмешательство сановного дядюшки.
Перед Ильицким возник образ осанистого, в бакенбардах, старика с большой лысой головой, с хитроватыми глазами, поблескивающими из-под тяжелых век.
Отправляясь на войну, Ильицкий заехал к нему. Прощание вышло коротким: дядя торопился на один из очередных банкетов, на которых принимались петиции царю. Подставляя плечи лакею, набросившему на них шубу, дядя второпях сказал несколько слов о величии России и несомненной ее победе в войне и уже в передней, вспомнив о письме сестры из Смоленска, обещал написать главнокомандующему, чтобы Сергея оставили «где-нибудь в затишке».