— Как — не докатились? Ко мне уже три раза ночью пристав являлся проверять, не удрал ли, — сказал Антон.
— Ну, видимо, это еще цветочки, — продолжал Бабушкин. — Кутайсов рассуждает так: до сих пор революционеры в ссылке находились, так сказать, в революционном отпуске. С этим надо покончить. Кого не сломила тюрьма, жестокие условия, оторванность от родных мест, сломит бесчеловечный режим. В этом есть своя логика. А для нас это значит: продолжение борьбы здесь другими средствами.
— Какими? — спросил удивленный Костюшко.
Бабушкин ответил просто:
— Не знаю. Я еще не продумал всего. Только мне кажется, что нам придется вернуться к активным формам протеста.
Он сделал нажим на слове «активным», и Костюшко отметил про себя, что Бабушкин сказал «вернуться». Оговорился он? Или он думал о трагедии, разыгравшейся в этих же местах пятнадцать лет назад? Тогда с протестом выступили ссыльные народовольцы, выступили жертвенно, стихийно, безрассудно, зная, что будут уничтожены.
Бабушкин, конечно, имел в виду организованное выступление, но в какой форме?
Костюшко не удалось продолжить разговор: за перегородкой кто-то сильно хлопнул дверью, послышался начальственный басовитый голос, покашливание. На пороге показался маленький старичок — пристав, которого ссыльные прозвали за сладкие речи Златоустом.
Златоуст произнес приветливо:
— Добрый вечер, господа.
Никто не ответил.
Со вздохом он уселся на стул и принялся закуривать. В наступившей тишине было слышно, как за перегородкой топчутся с мороза стражники. Пристав обвел всех добродушным взглядом слезящихся от ветра глаз и предложил:
— Попрошу всех господ ссыльных разойтись по своим квартирам.
Он выпустил дым, пожевал губами и добавил:
— Собрания не положены-с.
— У нас не собрание, а обыкновенное чаепитие. Пришли проведать больного товарища, — сказал Костюшко.
— Все равно не положено-с, — Златоуст потрогал по очереди все пуговицы своей шинели, — прошу разойтись.
— А мы не хотим расходиться, — сказал Бабушкин без вызова, спокойно.
Что-то изменилось в его облике. Он опустил на стул сжатый кулак. Опустил, не стукнув, но пальцев не разжал. Златоуст поморгал, нарочито громко, по-стариковски, высморкался в большой клетчатый платок. С видом крайнего сожаления выдохнул:
— Тогда, господа, не взыщите: разведу с конвоем по домам.
Ему не дали кончить. Поднялся шум.
— Не смеете! Не имеете права! — крикнула Симочка, размахивая руками у самого носа Златоуста.
Дымковский порывисто поднялся, протянул худую руку и закричал высоким прерывающимся голосом:
— Вон отседова! Вон до дьябла! Штоб вы подохли, проклятые каты!..
Он закашлялся, кровь выступила в углах его губ.
— Ему плохо! Скорее воды! Доктора!
Девушки заметались по комнате.
Симочка схватила в охапку свое пальтишко, выскочила из комнаты, развевающиеся концы ее платка хлестнули по лицу Златоуста.
Бабушкин подошел к двери, пинком ноги распахнул ее и обернулся к приставу:
— Вам лучше всего немедленно уйти отсюда.
Златоуст вынул изо рта окурок, поискал на столе пепельницу, не найдя, ткнул его в блюдце и медленно поднялся со стула.
Бабушкин как-то сразу расположил всех к себе. И в дальний путь собирала его вся «ссылка».
На квартире у Батиной — дым коромыслом!
— Ух, ух, сладкий дух! Пирогами еще на улице пахнуло! — Костюшко сбросил полушубок, в комнате от раскаленной печи было жарко, как в бане.
— Ивану Васильевичу — на дорожку! — Симочка, как всегда, в центре событий. И на Бабушкина взглядывает с нескрываемой симпатией.
Батина вытирает руки передником и сбрасывает его. По-деловому растолковывает Бабушкину:
— Пельмени в мешке, замороженные. И молоко в кружках — тоже. И щи. На вашей дороге редко-редко где «поварни» с каменным очагом. А бывает: застрянете — оленью упряжку не пригонят на сменку. Вот тогда будете топором отрубать и щи, и молоко… С голоду не помрете!
Иван Васильевич благодарил, застенчиво улыбаясь:
— Вот сколько хлопот вокруг моей персоны! Я, знаете, с непривычки размяк даже вовсе! Сестрицы родные и то столь о братце не пекутся, право, Лидия Григорьевна!
— Да о ком же нам печься-то! — воскликнула Батина, тень прошла по ее лицу…
И Бабушкин подумал: «Своего вспомнила». Здесь все всё знали друг о друге, и Бабушкин уже слышал, что Лида Батина потеряла любимого человека именно на «полюсе холода», куда сейчас его снаряжала. Со свойственной ему способностью к сопереживанию, Бабушкин подумал о них, о мужчине и женщине, связанных любовью, презревшей все препятствия.