Костюшко хотел спросить, будем ли мы отвечать огнем, если солдаты не попытаются взять «Романовку» штурмом, а начнут методический обстрел. Но Виктор Константинович задумался о чем-то, и Антон не решился прервать его раздумье. Он молча смотрел на Курнатовского. Тонкие темно-русые волосы его, давно не стриженные, падали на высокий лоб. Голубые глаза под несколько выдвинутыми бровями смотрели с обычным спокойствием.
Предупреждая вопрос Костюшко, Курнатовский сказал, со своей своеобразной манерой плохо слышащего человека, отчетливо выговаривая слова:
— Если завтра будет стрельба, мы ответим.
Костюшко с облегчением подтвердил:
— Это единственно правильное решение. Мы должны показать нашу решимость.
— Будут жертвы, — сказал Курнатовский. — Чаплин сам не решился бы дать приказ, но теперь, получив предписание из Иркутска, — я уверен, что оно получено, — он готов смести нас с лица земли.
— Мы это предвидели, — мягко заметил Костюшко, не понимая, что хочет сказать его собеседник.
Тот несколько удивленно посмотрел на Антона:
— Ну конечно. Я не о том. У меня опасения другого рода. Не очень крепко наше единство.
Антон вспыхнул.
— Вы думаете, что среди нас есть предатели?
Курнатовский сделал предостерегающий жест:
— Может быть, пока и нет, но могут быть. Ведь эсеры были против протеста.
— Да, но они подчинились решению большинства.
— Дорогой Антон Антонович! Те самые мотивы, которые заставили их возражать против вооруженного протеста, побудят их согласиться на сдачу, когда дела будут плохи.
— Почему же, черт возьми, мы здесь вместе с ними?
— Потому, что за ними пока идет хорошая, честная молодежь, сегодня она может поддержать нас.
Свеча трещала, слабый язычок пламени то вытягивался, то опадал. Лицо Курнатовского, освещенное теплым мерцающим светом, казалось молодым и оживленным.
Они продолжали разговор о перспективах обороны «Романовки». Антон настаивал на своем предложении: захватить город силами ссыльных. Сейчас, как никогда, подходящий момент для этого: у «романовцев» достаточно оружия, есть организация, уже сплотившаяся за эти дни. Сопротивления же серьезного не предвидится.
— А якутские казаки? — спросил Курнатовский с небрежностью, задевшей Костюшко.
Он горячо воскликнул:
— Казаки — трусы, продажные шкуры! Мы легко овладеем городом!
— А дальше?
— Двинемся в Россию, туда, где идет борьба, на пути к нам примкнут другие ссыльные, ведь это же огромная армия! Пойдем со знаменами, перевалим через горы, по льду через реки, леса…
— Не зная дороги?..
— Нет, зная, Виктор Константинович. Среди нас есть участники алданской экспедиции. Они укажут путь… Пусть будет неслыханный еще, яркий, смелый поход! Да что же тут нереального? — Антон порывисто вскочил на ноги. — Это, во всяком случае, не менее реально, чем наш протест!
Курнатовский хотел что-то сказать, но Антон предупреждающе поднял руку:
— Нет, нет, я еще не кончил, Виктор Константинович! Пусть мой план безрассуден, пусть! Но мы начали свой протест здесь под лозунгом: «Победа или смерть!» Верно?
— Верно! — улыбнулся Курнатовский.
— Так вот и поход, который я предлагаю, это тоже — победа или смерть…
Курнатовский поднялся и, стоя перед Антоном, положил руку ему на плечо:
— «Романовка» имеет очень точный прицел: сломить режим Кутайсова. И знаете что, Антон Антонович? В дилемме «победа или смерть» я делаю ударение на победе. В вашем же романтическом плане есть горький привкус обреченности.