— Уже?
— Да, Таня.
— Когда?
— Завтра ночью.
Она невольно посмотрела на окно. За ним стоял мрак, крупные капли дождя стучали по стеклам.
— Двинусь в Читу, это сейчас цитадель революции на востоке России. Меня будут искать, конечно, по пути на запад, а я уйду на восток.
— Ты уверен, что будет успех, что побег удастся?
— Да. Пилку мне передали в пачке с макаронами. Решетку кончу пилить вечером, когда стражи, по обыкновению, клюют носом. Притом будет дежурить Мурда, он почти не смотрит в глазок. Таня, голубушка! Я не хотел тебе говорить точно — когда… Чтобы ты не беспокоилась. Ведь не будешь спать. А потом увидел, что не смогу уйти, не простившись.
Таня перебила его:
— Когда это должно случиться?
— Я же тебе сказал: завтра ночью.
— Нет, не то, в котором часу?
— Надо между двумя и четырьмя, перед сменой внутренних караулов.
— Если не будут стрелять, значит, ты на свободе, Антон! Подумай — на свободе!
— Танюша! Запомни, что я буду жить под фамилией Григоровича. Григорович Иосиф, техник, ты запомнишь? Я дам тебе знать о себе через Поливанова. Танюша, прошу тебя: будь мужественна, как всегда. Береги себя…
— Не будем долго прощаться, Антон. «Волчок» все время крутится. Поцелуй меня, как обычно. И все.
Антон выбежал в коридор, задыхаясь от волнения.
…Ночью 30 августа 1905 года гроза разразилась над Иркутском. Ливень обрушился на город потоками воды, сверкавшей при свете молний. Постовые попрятались в свои будки. Часовой на вышке ничего не видел за сплошной завесой дождя.
Антон Антонович развел перепиленные прутья решетки и выпрыгнул во двор.
Это был тот самый тюремный двор, по которому он каждый день совершал свою обычную арестантскую пятнадцатиминутную прогулку. Четырехугольный двор, ограниченный высоким забором из поставленных кверху остриями бревен-палей, с четырьмя вышками по углам.
Но сейчас все вокруг казалось новым, неузнаваемым: с шумом текла вода, размытый песок уходил из-под ног, голову и плечи плетями секли сильные струи. В мгновение он промок до нитки. Отлично! Стихия была на его стороне. Он побежал к забору. Костюшко забросил «кошку» — железный крюк, полученный им в передаче, подтянулся. Не удержавшись на скользких заостренных верхушках палей, он упал. Но упал уже по ту сторону ограды. С минуту не подымался, прислушиваясь. Ни выстрела, ни криков позади. Таня будет спокойна. С этой мыслью, в последний раз окинув взглядом здание тюрьмы, он двинулся во мрак.
В сумерки из тайги вышел человек. Долго он странствовал — по всему было видно. И все же не походил на обычного бродягу. Нет, не бродяжил, не кружил в поисках хлеба, пристанища, — шел к цели.
Однако пробирался он скрытно. У рыжего парнишки на опушке спросил, нет ли в деревне солдат.
Парнишка махнул рукой:
— Какие солдаты! Сход идет. Второй день кричат.
— А про что кричат? — полюбопытствовал прохожий.
— Приговаривают: Тыргетуевское имение у кабинета отнять, землю мужикам возвернуть. — Рыжий помолчал и добавил деловито: — Управляющего Фимку — по шеям!
— Вот как! — удивился человек и присел на пенек, не сбрасывая с плеч котомки. За его спиной, за частоколом почерневших стволов, горели, раздуваемые ветром, костры закатного неба. Раздумывая, прохожий стал сворачивать самокрутку. Что-то в нем расположило парнишку: уж очень заинтересованно и доверчиво слушал.
— Из Читы рабочий приехал. Тутошний он сам-то… — Рыжий вдруг спохватился. — Ну я пошел. У нас корова невесть куда зашла.
— Погоди, — улыбаясь, окликнул его незнакомец, — сведи меня на сход.
— А вы кто будет?
— В Читу пробираюсь. На работу. Поезда-то не ходят. Пришлось вот на своих двоих.
Он сказал это без досады, даже не ругнулся.
— А почему не по путям? — живо спросил парнишка, смотря во все глаза на человека.
— Так скорее, — засмеялся тот.
В деревне на площади действительно было черно от народа, как на ярмарке. Никто не обратил внимания на Антона Антоновича.
Зато он с жадным любопытством поглядывал вокруг.
Толпа была знакомая, обычная деревенская толпа. Разве только чуть получше, потеплее одеты люди, чем в Привислинском крае или на Украине, да речь медленнее, задумчивее и забористее.
И вместе с тем было нечто новое в этом сходе, и Костюшко, хотя и не очень хорошо знавшему Сибирь, бросилось в глаза именно это новое. На лицах мужиков отсутствовало обычное постное, незаинтересованное выражение, с которым они сходились выслушать приезжее начальство. «Вам оно, конечно, виднее, — говорило это выражение, — а мы что? Мы — ничего».