— Вы не знаете моего папу. Ой, еще будет скандал, — качала головой Фаня, проворно снимая листки.
— А ведь я его видел, — вдруг вспомнил Антон Антонович, — на собрании извозчиков. С черной бородой до пояса.
— Это мой папа, — заявила Фаня.
— Слушайте, он же чудный старик! Организовал кассу взаимопомощи для извозчиков и предложил выгнать из артели предпринимателя Ершова.
— Он, он! — качала Фаня красивой головой.
Гонцов недавно вернулся с шахты богатой промышленницы Дедюлиной: выступал перед забастовавшими горняками. Рассказывал, как Дедюлина, бывшая артельная стряпуха, а теперь миллионщица, ханжа страшная, говорила рабочим:
«Я сама из рабочего звания, а руку к чужому куску не тянула, в чужой карман не залезала».
— Это когда прибавки потребовали, — смеясь, пояснил Алексей. — Выбрали там забастовочный комитет. Немцу-управляющему дали по шапке. Горняки держались стойко, своего добились. Дедюлина распалилась — в истерику! Мне, кричит, денег не жалко, пусть не думают, что я сквалыга! И отвалила сумму на постройку церкви.
Алексей вдруг схватил Костюшко за плечо:
— Слушай, Григорович, все-таки удивительно мы сейчас живем, а?
Не дождавшись ответа, он заговорил, смотря мимо Антона затуманенными глазами:
— Тут нам один просвещенный деятель лекции читал. Насчет системы мироздания. На Марсе притяжение слабее, чем на Земле. Значит, наш шаг был бы там большим прыжком. Может быть, даже полетом в воздухе. Вот мне все кажется, что мы, как на Марсе, живем. В какой-то другой атмосфере.
Гонцов осторожно посмотрел сбоку: не смеется ли Григорович. Нет, он не смеялся, сказал задумчиво:
— Как первооткрыватели живем. Это верно. По всей России так.
— До нас-то ничего похожего не было, а? — ревниво допытывался Гонцов. — Ну там французская Коммуна, так ее задушили сразу. Ведь у нас так не может быть, а?
— Нет, — твердо ответил Антон Антонович, — мы победим.
Фаня собрала просохшие листки в аккуратную пачку. Антон Антонович поглядел через ее плечо на четкий лиловый текст.
— Хорошо вышло, — сказала Фаня.
— Нет, типография нужна. — Костюшко придирчиво посмотрел листок на свет — это было обращение к рабочим Песчанки. — Там три тысячи строительных рабочих. Вот эти слова нужны каждому: «Вам, товарищи, нужно присоединиться к нам, идти в наших рядах, рядах социал-демократической рабочей партии, против ближайшего нашего врага, царя и его чиновников, и тогда уже, расправившись с ними, мы поведем борьбу дальше, с капиталистами и помещиками и добьемся того, что все будут равны и не будет ни капиталистов, ни рабочих, ни помещиков, ни крестьян». Ведь это понятно каждому, а?
— Даже моему папе, — улыбнулась Фаня и вдруг побледнела, глядя в окно остановившимися глазами.
— Вот он, — прошептала она.
Григорович и Гонцов устремились к окну. Мимо него медленно и величественно проплывала огромная фигура в черном касторовом пальто и каракулевой шапке.
— Боже мой! Он в своем парадном костюме! — ужаснулась Фаня.
Она собралась убежать, но старик уже снимал в сенцах калоши. Гонцов растерянно взглянул на Антона Антоновича. Тот пожал плечами: что, мол, поделаешь? Что посеял, то пожнешь.
— Здравствуйте, — сказал гость, глядя мимо Гонцова, — здравствуйте, господин Григорович!
Он подал руку сначала Антону Антоновичу, затем, поколебавшись, Гонцову.
— Присаживайтесь, Абрам Иванович, — пригласил Гонцов. По его лицу пробежала озорная усмешка. — Может быть, по единой? — он ринулся к шкафу.
— Мож-на, — согласился Альтшулер и большим пальцем правой руки погладил усы.
Старик обвел сумрачным взглядом комнату с ее бедной обстановкой: стол, покрытый клеенкой, железная кровать под тонким одеялом… Он дыхнул: легкое облачко слетело с его губ.
«Эта пара лентяев, как назло, сегодня даже печь не протопила!» — с досадой подумал Антон Антонович.
Еще час назад казавшаяся уютной, комната теперь под критическим взглядом старика выглядела убого.
Альтшулер сидел прямо и важно, весь в черном, как на похоронах. Левый вытекший глаз с багровым полузакрытым веком, с рассеченной бровью делал лицо странным, асимметричным. Высокий лоб, тонкий, с горбинкой нос и черная длинная борода все же придавали ему благообразие.
Обращаясь по-прежнему только к Антону Антоновичу, Альтшулер заговорил сильным и хриплым голосом старого ломовика: