— Построить эскадрон, — бросил Назаров, — для беседы с делегатами.
Вахмистр козырнул и повернулся кругом. Назаров перевел дух.
Отказаться от предписанных уставом действий было так же трудно, как внезапно остановиться, разбежавшись с горы. Сейчас это было даже трудней, чем тогда, когда он не стал стрелять в забастовщиков, отбиравших оружие на станции. Инстинктивно ища поддержки, корнет обернулся. И снова встретил взгляд Григоровича, понимающий и чуть насмешливый.
Между тем солдаты Назарова уже строились во дворе, и что-то необычное, праздничное было в движении людей под быстро темнеющим небом. Необычное, хотя вокруг был хорошо знакомый двор, утоптанный солдатскими сапогами, с седлами и сбруей под навесом, с привычными запахами махорки, сырой кожи и конского навоза.
Назаров стоял поодаль. Он чувствовал себя мягким, податливым, словно из него вынули все кости. Никто не обращал на него внимания. Казалось, то, что явилось для него новым, неожиданным, ломающим привычные нормы поведения, — для всех других было долгожданным, желанным, единственно разумным.
Говорил Григорович. Что открыла его речь Назарову? В ней содержалась программа действий и призыв к ним, не общие рассуждения, которых достаточно наслушался Назаров в Харбине от тамошних деятелей, не прекраснодушные мечтания, не половинчатые проекты улучшения режима. Григорович ставил вопрос о захвате власти, чтобы утвердить новый строй.
Назаров смутно представлял себе армию нового общества, но в самой идее заключалось для него нечто притягательное: армия — на службе народу, вооруженная часть его.
Для Назарова это означало конец унижения, которое он испытывал, как и многие другие, когда, вопреки своей совести и разумению, должен был выполнять бессмысленные или гибельные для армии и для родины приказы.
Назаров не знал, куда ведет дорога, указанная Григоровичем, но готов был ступить на нее, потому что не видел другой.
Когда начался митинг, Панченко потянул Сорокина за рукав:
— Это кто же такой? В шапке…
Но Сорокин отмахнулся от него. Он протиснулся поближе, чтобы лучше рассмотреть Григоровича.
Не веря своим глазам, он узнавал в нем поручика Костюшко, некогда сыгравшего такую значительную роль в его жизни.
Разные мысли проносились в голове Сорокина, пока он слушал знакомый и странно изменившийся голос.
«Эх, и пошутила с тобой, видно, жизнь! — думал Глеб, читая на возмужавшем лице Костюшко следы трудной и переменчивой судьбы. — Порожистой рекой несло тебя, о камни било, дождем мочило, ветром трепало».
Но хотя перемена в Костюшко была разительной и сердце Сорокина сжималось от воспоминаний о яркой и цветущей его молодости, это не было жалостью: в мужественной зрелости Антона Антоновича было нечто более значительное, чем в юношеской пылкости молодого офицера.
Какая-то сила толкнула Сорокина, преодолев обычную стесненность, высказать заветную его мысль.
Теперь уже Антон Антонович внимательно слушал сурового человека в потрепанной солдатской шинели. Он вздрогнул, когда солдат упомянул Несвижский полк. Еще не узнавая, он искал в этом много страдавшем немолодом запасном знакомые черты.
И вдруг тот назвал фамилию Костюшко. Он рассказывал, как много лет назад поручик Костюшко открыл ему глаза на жизнь.
И перед Антоном Антоновичем встало давнее, затерявшееся в хаосе событий: молодой рекрут, попавший в плохую историю, ночной разговор…
«Да он ли?» — спрашивал себя Костюшко, слушая, как медленно и трудно складывает этот человек простые и крепкие слова, словно кладет кирпич к кирпичу, возводя нерушимую стену доводов.
— С великой радостью слушали мы наших товарищей рабочих, — говорил солдат. — Нечего нам ждать от начальства. Рабочие сами себя освободили. И мы, на них глядя, так же должны действовать. Начиная с генерала Линевича и кончая вон им, — Глеб дернул головой в сторону застывшего, как изваяние, вахмистра, — все в одну душу нам твердили: рабочие забастовали, через них вы домой к себе не попадете. Это, братцы, навет! Рабочие комитеты пустили воинские поезда. Если мы хотим увидеть дом родной, жену обнять, детишек приласкать, давайте сами свою судьбу устраивать!
«Да он же, он!» — с радостью думал Костюшко.
В офицерском собрании корнет Назаров познакомился с поручиком Валерьяном Казимировичем Пиотровским. Маленького роста, с невзрачным, инфантильным лицом, Пиотровский привлекал решительностью своих суждений.
В среде офицеров, обычно собиравшихся вокруг него, горячо и высокопарно он говорил о необходимости немедленно взять в свои руки солдатское движение.