Речь шла о том, что днями предстоит отправка войск в Читу на «подавление беспорядков». Что это значит — Глеб уже знал.
Богатыренко сказал коротко:
— Самое главное — подготовить солдат, чтобы они не подчинялись команде офицеров. Не боялись бы этого. Надо показать, что нас много, что мы теперь поумнели, — солдат-маньчжурец уже не тот простак, что шел на войну как баран. Повидали, как «серую скотину» продают, под огонь выгоняют, а баре-командиры в героях ходят. Возьмите Ренненкампфа: трусливее зайца, а где-то царапнула пуля — сколько шуму-то! И враз — орден на шею, отпуск заграничный, царские милости! Надо больше агитации, устной и листками. И теперь, когда события в России развернулись, — смелое действовать, прямо ставить вопрос в разговорах: «По домам нас не пустят, а везут на «подавление». Ты вот как, будешь стрелять в рабочих? Палачом — согласен?»
В доме Козлова Глеб был не раз и до этого: там читали запрещенные книжки и говорили против царя. Такие речи были Глебу не в новинку. Мысли о несправедливости и жестокости строя зародились в нем давно, в то время, когда он впервые попал на цареву службу.
Встреча с Ильицким напомнила Глебу это время. Он даже забыл о свидании с ветеринаром и о том, что за пазухой у него листовки, данные Козловым. И очнулся только, когда ноги сами принесли его к месту и часовой у казармы в шутку окликнул его: «Эй, кто идет? Свои все дома!»
Казармой солдаты здесь привычно называли большую фанзу, где они стояли. Она и в самом деле стала походить на казарму, когда по стенам развешали многочисленные правила солдатского поведения, крошечную рощицу вокруг вырубили и вытоптали траву, устроив плац для ученья.
Когда Сорокин вошел, все уже спали. На кане, китайской лежанке, храпел унтер Жигастов, с головой укрывшись шелковым одеялом с драконами и аистами. Не спал только Костя Панченко, с нетерпением ожидавший Глеба.
Разговор Глеба и Панченко был настолько секретный, что они не решились говорить в фанзе, а вышли наружу и сели на низкий порог.
На дворе было студено, а в небе — мутно и беспокойно. Маленькие белые облачка, как нахохлившиеся куры, брели по нему, и ветер ретивым петухом сгонял их в кучу.
Костя, зябко поеживаясь под накинутой на плечи шинелью, сказал:
— Говорил бы там, спят все.
— Все, да не все. Один, может, какой не спит, притворился. Вот и зарабатывай себе каторгу.
— Сейчас не дадут. Манифест все-таки.
— Манифест тот есть, да не про нашу честь, — сухо возразил Глеб.
— Ну, чего там. Говори уж. Виделся, что ли? — торопил Костя. Его карие глаза под туго сведенными смоляными бровями выражали нетерпение.
Это претило степенному Сорокину. Он любил рассуждать «об этих делах» неторопливо и «со смыслом», потому что считал дело, в которое вступил, святым и праведным.
Неожиданно для Кости он начал издалека.
Восемь лет назад в Несвижском полку служил офицер Антон Антонович Костюшко. Глеб рассказал о нем так:
— Собой был не очень видный. Роста обыкновенного, глаза серые, быстрые и повелительные такие; с первого взгляда подумали мы: даст он нам жару. Правда, службу знал, а только учил не так, как другие учат. К примеру, простая команда: «Смирно! На первый-второй рассчитайсь!», «Ряды сдвой!» А он объяснит, для чего та команда подается, почему солдат должен поворачиваться быстро, приказ слушать со вниманием и выполнять точно.
Командиром полка был у нас граф Дурново, сродственник министра. Солдатским учением интересовался мало, а больше по части картишек. Ну, как проиграется — беда! Налетит на кого попало и под горячую руку покалечить, свободная вещь, может, а если похлипше кто попадется, то и насмерть зашибить.
— Что, здоровый такой был? — поинтересовался Костя.
— Нет. Незавидный мужчина. Однако драться умел. Говорили, школу прошел такую.
— Насчет драки?
— Да… Ну вот, стою я раз на посту у колодца, дело на маневрах было, под Москвой, летом, аккурат под Петра и Павла. Только заря встает, на селе петухи заливаются, пастух в дудку играет. Из штабной избы выходит наш командир — чернее земли, всю ночь в карты дулись.
Увидел меня и говорит, а сам лыка не вяжет:
«Сходи, скажи, чтоб мне лошадь седлали».
Я стою молчу. Может, думаю, то испытание мне дается. Согласно уставу, в разговоры не вступаю.
«Ты что, болван, — кричит наш, — оглох?»
Обратно стою молчу. Подбегает это он ко мне и с размаху бьет по скуле. Уж не знаю, этому ли его учили, только я упал и в глазах потемнело.